Вступление.

Я работаю уже 16 год медсестрой в специализированном отделении № 3 медико-социальной помощи на дому ст. Казанской центра социального обслуживания инвалидов и престарелых граждан.

Среди моих пациентов в основном пожилые люди, прожившие трудную жизнь: война голод, коллективизация, раскулачивание, потери родных на фронте. Я увлеклась их рассказами, они доставали старинные фотографии из пожелтевших семейных альбомов, рассказывали о своих родственниках, родословной. Несмотря на лишения, не огрубели, не очерствели и по сей день оптимистично смотрят на жизнь, принимая такой, какая она есть. Всегда удивляются, как они умеют находить радость в малом. А иначе им было не выжить. Вокруг война, мужья и дети в окопах, а они с песней на работу. Коллективизация, раскулачивание, репрессии, а они о светлом будущем мечтают. Я убедилась, что именно оптимизм помог им дожить до 80 – а то и до 90 лет.

Я написала рассказы и предлагаю их вашему вниманию.

Их жизнь и есть история нашей станицы, Родины. К патриотизму  надо не только призывать, его надо воспитывать в молодежи, воспитывать любовь к своим корням (родословной), своей станице Казанской, Родине.

С уважением медсестра Прокошева Нина Анатольевна.

 

Сколько видано-перевидано…

 

В начале этого года многие читатели нашей газеты с интересом прочитали рассказ о семье Дылевых из Казанской. Материалы об этом роде старожилов Казанской нам помогла собрать Н. А. Прокошева — медсестра Казанского отделения социальной помощи на дому. Не так давно Нина Анатольевна привезла в редакцию рассказ об Анастасии Тарусиной-Пензевой — представительнице еще одной семьи, берущей начало  от истоков рождения станицы. Вот это повествование.

Девяносто шестой год живет в Казанской Анастасия Яковлевна Тарусина-Пензева. По­чти сто лет, а в памяти так живы картины дет­ства, той далекой, ны­нешним поколениям односельчан и незна­комой жизни. Она ро­дилась в 1911 году. Ее отец, Яков Киреевич. урядник в казачьем кругу, был из большой, зажи­точной семьи Кирея Тарусина, у которого помимо Якова было еще четыре сына — Ни­колай, Андрей, Семен, Тихон и двое дочерей - Аксинья и На­талья. Единственное фото отца Анастасия Яковлевна с дочкой Раей берегут как до­рогую реликвию.

Его отец пе­редал с чужбины в тридцатых годах прошлого столетия, где вскоре и умер. Вдали от се­мьи, тоскуя по родине. Но не станем забегать вперёд.

Семейство Тарусиных — тру­долюбивое и зажиточное, ува­жаемое в станице. Дед Кирей получал на каждого сына наделы земли. Они подраста­ли, женились, отделялись от отца, создавая свои усадьбы, обзаводясь хозяйством. На перекрестке переулка Буден­ного и улицы Свободной до сих пор стоит дом, который построил его старший сын, Ни­колай. Сейчас здесь разме­щается жилищно-коммунальная служба. Николай и его бра­тья обзавелись крепким хозяй­ством. Они имели маслобойню, мельницу-ветряк, огороды, ота­ру овец.

Отец Анастасии— Яков, третий сын Кирея  Тарусина рано поте­рял жену, которая умерла от тифа. Женившись во второй раз на Варваре, присмотрел место на косогоре, построил хату, а в 1922 году добротный дом, посадил сад и сказал: «Здесь жить нашему роду!» Дом по улице Пролетарс­кой, 40, стоит и по сей день. У Варвары и Якова родилось трое дочерей: Клава, Анастасия и Ма­рия. Анастасия Яковлевна — ста­рожил Казанской, ветеран тыла. Живет на отцовском подворье с дочерью Раисой. Здесь прошли ее детство и юность, здесь вся ее жизнь.

Получить образование казачке Насте не приве­лось. Только и успела ос­воить азбуку в первом классе. Шел 1917 год. Да и отцу нужна была по­мощь. Братьев-то не было, а наделы земли и при дворе, и в степи. Девчон­кой пасла гусей и овец, управлялась с упряжкой быков. Она погоняет, а отец за плугом. С весны до самого снега в поле. А потом стригли овец, пряли шерсть, вязали носки, платки. А сколько хлопот было с коноплей! Ведь сами растили, производили волокно, пряли холсты, отбелива­ли в навозе и полоскали в Куба­ни, а потом сушили на лугах. В долгие зимние вечера девушки собирались у кого-либо в хате: кто шил, кто вязал, кто вышивал. Руки заняты делом, а душа — песней. Как задушевно Настя пела! Ее и сейчас в станице на­зывают Настей-певуньей. На од­ной из таких вечеринок она по­знакомилась с Петром Пензевым (внизу справа и в центре верх­ней фотографии), будущим супругом.

В восемнадцать лет Анастасия (на снимке в центре страницы крайняя слева) стала женой и хо­зяйкой. Все ладилось у молодых. Лошадь, коровы, необходимый скарб. Но началось раскулачива­ние, преследование казаков. Отец Яков Киреевич, получив предупреж­дение, уехал с кумом Яковом Ду­наевым и еще одним сослужив­цем в Баку. Там и скрывались от преследования, но азербайджан­цы не жаловали казаков. При­шлось перебраться к собратьям, терским казакам, в Кисловодск. Так Якову и не довелось вернуться к семье, в 1936 году умер на чужби­не. О том времени Анастасии Яковлевне напоминает фотогра­фия, которую отец передал из Баку в Казанскую нарочным. (На фото, как вы уже знаете, Яков Тарусин, слева его кум Яков Дунаев, а в центре их сослуживец, имя ко­торого сейчас никто не помнит). На обороте снимка рукой Якова написано «Дорогому семейству Тарусинамь» (фоторепродукция внизу слева).

1928-1929. 1930-1932 годы. Это время принесло немало горя во многие семьи. Одних высылали в Сибирь и на Урал. Других обрекали на погибель комбеды (комитеты бедно­ты). Их уполномоченные ходили по домам, дворам и огородам со специальными штыками, — рас­сказывает Анастасия Яковлевна. Искали зерно, муку, которые люди прятали и в землю, и в ко­лодцы. кто куда мог, чтобы не умереть от голода. А представи­тели новой советской власти все забирали, даже фасоль из кры­нок высыпали, а у нас и недо­еденный арбуз со стола прихва­тили. Только швейная машина, которую закопали в огороде, и уцелела.

— В 1936 году, — вспоминает Анастасия Яковлевна, — пришла весть о смерти отца, а зимой 1941 года трагически погибла мать. Сильно обгорела во вре­мя пожара в нашем доме и скончалась от ожогов. Пожар тушили всем миром, но полу­сгоревший дом пришлось долго еще восстанавливать. Мужа при­звали на фронт. Его боевая судьба сложилась непросто. Петр Пензев попал в плен. Гер­мания, Югославия, лагеря для со­ветских военнопленных тяжело отозвались в судьбе этой семьи. В 1946 году. при обмене воен­нопленными, бывшего рядового Пензева сослали на Урал. В го­родишке Половинка бывшей Молотовской области, ныне Угле-Уральск Пермской облас­ти, он, как и многие другие воен­нопленные, а значит предатели по существующим тогда уста­новкам, добывал в шахтах уголь. Анастасия не выдержала разлу­ки. Собралась и поехала с до­черью в далекий и чужой горо­док. Через шесть лет они вер­нулись в Казанскую. Петр был тяжело болен. Спустя два года он умер от заболевания легких.

Несмотря на крутые повороты жизни, революцию, гражданскую войну, коллективизацию и голод. Великую Отечественную войну и нелегкие годы восстановления,; Анастасия Яковлевна живет долго и сама удивляется за что ей Бог отпустил столь долгий век. И ведь что интересно: до сих пор не иссякает в ней жизнелюбие, тот самый оптимизм, который и помогает преодолевать трудности, сохранять силы. И теперь бабушка Настя любит песни, особенно старые, казачьи.

 

 

 

«Тарусов» - зовут этот остров казанцы

 

Это письмо пришло к нам от жительницы Казанской А.Я.Тарусиной. О ней мы рассказали в публикации «Сколько видано-перевидано...» («Колос», 30 января с. г.) Анастасия Яковлевна поведала историю, связанную с известным в Казанс­кой островом под названием Тарусов. По одной из версий, его название произошло от рода Тарусиных. Впрочем, вот как об этом рассказывает сама Анастасия Яковлевна.

 

С островом, который ка­занцы прозвали Тарусов, связано много легенд. Многие мальчишки, теперь уже зрелые, а то и пожи­лые мужчины, помнят как бабушки в детстве запре­щали им переплывать брод и ходить на остров. Там, как вспоминают одни, во вре­мя гражданской войны скрывались белые, а в годы Великой Отечественной войны нашел пристанище дезертир. Даже, рассказы­вали, прятался и преступ­ник, который повесился на одном из деревьев, чтобы не попасть в руки право­судия. Но детвора, несмот­ря на запреты, плавала, со­бирала калину, а в трудное послевоенное время лако­милась белым наливом. Яб­лони, давно уже одичавшие, посадил в конце девятнад­цатого века мой дядя, Ни­колай Тарусин.

До сих пор можно услы­шать рассказы об отшель­нике, старообрядце, кото­рый жил на острове в на­чале двадцатого века. Этим отшельником и был в пос­ледние годы своей жизни дядя Николай.

В нашей семье хранится предание, которое переда­ется из поколения в поко­ление, а многое я сохрани­ла в памяти с детских лет.

Старший брат моего отца Николай Тарусин был ува­жаемым в станице челове­ком, Георгиевским кавале­ром. По семейному преда­нию, ему царем жалована грамота и дарован остров, за которым впоследствии и закрепилось название Тарусов. Конечно, сейчас этот факт мне трудно подтвер­дить документально, ведь прошло 100 лет, сама гра­мота не сохранилась, лишь цепкая память выхватила из детства воспоминание об интересной бумаге с изоб­ражением реки Кубань на карте и текстом, который нас, детей, тогда мало ин­тересовал.

Видимо, это и была та са­мая грамота, но после ре­волюции 1917 года она по­теряла свою ценность, а потому бумагой могли иг­рать самые младшие Тарусины. Что бумага, револю­ционный переворот пере­кроил многие судьбы!

Семья Николая жила в добротном доме, который он построил в станице на перекрестке переулка име­ни Буденного и улицы Сво­бодной. Сейчас в нем раз­мещается жилищно-коммунальная служба. А на лето переезжал в лесной дом, деревянный сруб, выс­троенный на острове. Мы с отцом ездили в гос­ти к дяде Коле. Лошадей оставляли на лугу, на лод­ке переправлялись на ост­ров. Он посадил яблони, груши, абрикосы, малину и ежевику. Дядя был гостеп­риимным, угощал всем, что было.

Любовь ко второй жене, красавице Варваре, застави­ла его отречься от православной веры. Он стал ста­рообрядцем. Дети: Фома и Настя - выросли, а жена умерла. В конце двадцатых годов прошлого века семью дяди раскулачили, высели­ли из дома. Дети к этому времени уже жили само­стоятельно. Сын отделился, дочь вышла замуж и пере­ехала в совхоз «Кубань», а отец перебрался на остров в свой лесной домик, там и жил отшельником. В трид­цать третьем голодном году, старого, полупарализован­ного отца забрала к себе дочь. А легенда о старове­ре-отшельнике до сих пор еще бытует среди старожи­лов Казанской.         

Скажете, красивую, загадочную историю придумала? Нет. Считаю своим долгом поведать односельчанам то, что свято хранится в нашем роду, факты, в которых у нас нет сомнений. Ведь время упорно бежит, вот и мне уже девяносто пять. Год-другой и никто не узнает о Нико­лае Тарусине. А многие од­носельчане будут продол­жать считать, что Тарусов остров получил название от зайцев-трусов, которые спа­саются на нем в дни разлива Кубани...

Столь необычный отклик на публикацию от самой героини нас не удивил. Она поведала семейное предание. Подтвердить или опровергнуть его могут работники музея. Во всяком случае, есть интересный повод обратиться к дореволюционным архивам, поискать подтверждение семейному преданию и, наконец, выяснить почему же всё-таки зовут остров Тарусов.

 

 

 

 

 

 

Строчки, написанные сердцем

 

Дневники Ивана Игнатьевича Дылева, которые ко мне по­пали от родственников гвардии полковника, его тетушки К. С. Дылевой, двоюродной сестры В.С.Лесновой и сестры его супруги А.И.Королевой, которые и поныне здравству­ют в Казанской, меня удивили. Не устаю поражаться той поэтичности, с которой военный человек описывает свою малую родину, той огромной любви к взрастившей земле, непритворному патриотизму. Вот у кого следует учиться, вот кто должен быть примером для нас.

Прежде чем представить на суд читателей дневниковые записи, думаю, уместно будет рассказать об их авторе.

Ивана, родившегося в 1917 году, нарекли в честь прадеда Ивана Игнатьевича Дылева, участника русско-турецкой вой­ны 1877-1878 г. г. Так уж было принято у Дылевых: называть продолжателей рода именами отцов и дедов. А потому в каждом поколении можно встретить потомков с совершен­но одинаковыми именами и отчествами.

Познав тяготы крестьянского труда, закончив семилетку, он покидает станицу. И уже никогда не вернется сюда на постоянное место жительства. Выпускника Ростовского мореходного училища направляют служить в Ленинградс­кий военный округ. Здесь его и застала Великая Отече­ственная война. Двести дней и ночей капитан Дылев вме­сте с офицерами и солдатами полка стоял не на жизнь, а на смерть на легендарном «невском «пятачке». С неизменным пистолетом-пулеметом Шпагина через плечо, день и ночь на передовой в окопе, блиндаже. Офицер сам считает, что чудом выжил, ведь столько раз смерть была совсем рядом.

Кавалер шестнадцати наград, гвардии полковник, ветеран войны. Таков итог военной карьеры Ивана Игнатьеви­ча. А сразу после войны двадцатидевятилетний офицер приехав в отпуск в Казанскую, женился. В этом же, 1946 году, увез на новое место службы в Эстонию молодую жену, станичницу Валентину Королеву. Через годы они пере­ехали на очередное место службы, в Воронеж. Здесь и прошла вся оставшаяся жизнь Дылева.

Прочитав его военные воспоминания, я поняла почему Иван Игнатьевич стал инициатором создания памятника землякам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Его поддержали члены правления колхоза «Роди­на» и депутаты сельского Совета. На станичном сходе в 1966 году было решено поставить в центре Казанской памятник. Скульптор из Воронежа А.С.Плотников осуще­ствил задуманное и 9 мая 1975 года, в тридцатилетний день Победы, памятник был открыт.

Иван Игнатьевич Дылев умер в 80 лет, похоронен в Вороне­же. А пожелтевшие листочки его дневников бережно хранят в Казанской. Вот эти удивительные воспоминания.

Наша родословная берет начало в веках. Без кор­ней в родной местности, вредной стране человек уподобится степ­ной травке перекати-поле. Понятие о родной, отчей земле многое вмещает в себя. Это и дедовская глинобитная хата-мазанка, где ты начал помнить себя, и окружающая тебя природа. Тут все: и Кубань-река твоего детства, и бесконечные хлебные поля, и бег коня ретивого по степи и косогорью, и удивительные дедовские рассказы о действительной службе и походах на далекой русско-японской войне, и, конечно, песни, волнующие душу. А каков мир нашего детства! Теперь это как сон. Кругом тебя неоглядная ширь, а в детстве казалось — там, уа Кубанью, край земли. И немыслимо было поверить, что за горизонтом — новый горизонт. Но с годами дорога удлиняется. Приедешь в станицу, взойдешь на дивную Красную Казанскую горку, спуск с горы около боль­ницы, откуда тебе мир впервые открыл­ся во всей красоте, и любуешься до беско­нечности. И хочется стоять долго, сми­ренно и священно, как у боевого знамени.

И слова на ум приходят:

«Дали Отчие окинул

Загляделся на закат.

Постою я на кургане

Как у знамени стоят».

И вот вся она в тебе эта жизнь, не только та, что прожита тобою, но и та, что прожита твоею родиною, от­чею землею с ее радостями и болями, с ее взлетами и падениями.

Излюбленными нашими местами в годы детства были дивные косогоры и левады над Кубанью. Тихими вечерами подолгу сидим на кручах, наблюдая за переливом множества огней за Кубанью и за мерца­нием звезд на черном кубанском небе. Сни­зу, с Кубани, тянет прохладой, свежестью, ароматом разнотравья. Эти первые ра­дости детства, неповторимые краски, запахи подарила мне родная, отчая зем­ля, моя малая Родина — Казанская.

С наступлением школьных каникул все лето пропадал с отцом Игнатом Степановичем в степи. Я у него во всем первый и единственный помощник. Цикл полевых ра­бот начинался обычно с пахоты. Подцепив плуг (букарь) с двумя лемехами, принима­лись пахать землю под яровые культуры. Отец — за плуготера, а я за погоныча (по­гонщика). Ходить по колкой прошлогодней стерне и управлять молодыми, необученны­ми быками — дело нелегкое и непростое. Надо иметь терпение и сноровку. Начина­лась пахота с восходом солнца и заканчи­валась с заходом. Это был наш трудовой крестьянский день. Вслед за пахотой земли боронились деревянной бороной с железными зубьями и засевали пашню зернам.

«Мам, папы хочу». Папа — это значит хлеб, так его называли все казанские дети, вплоть до 20-30 годов. Хлеб — богатство народа, сила державы. И профессии нет важнее на земле, чем хлебопашец. Без хлеба нет ни завтрака, ни обеда, ни ужина. Хлеб — он испокон веков хлеб.

Окопная жизнь в блокадном Ленинг­раде, смертельные схватки с врагом — отложились и запечатлелись в душе моей на всю оставшуюся жизнь. Всегда полуголодные, мокрые, вечно недосыпавшие, грязные, закопченные...

 

Нас топили /в Неве/ не утопили.

Нас сжигали /на пятачке/ не сожгли.

Мы всего там испытали.

Даже больше, чем могли

 

О многом передумаешь на передовой — в окопе, в траншее, в блиндаже — «пещере». Человеку надо и знать и любить, и беречь свою землю. Тог­да и умереть за нее легче и жить на ней безмерно хочется. Нам оставалось только одно — еще крепче стиснуть зубы, само­отверженно, безоглядно бить лютого врага — пришельца и получать мизерные граммы блокадного хлеба, суррогатных сухарей.

Не мыслю себя без Казанской, хотя и приходится жить вдали от нее. Но там на малой Родине, всегда остается частица моей души.

Признаться, давно я мечтаю зачерпнуть горсть родной земли в платок, чтобы в труд­ную минуту подержать на ладони комочки жирного кубанского чернозема и мысленно увидеть себя средь кубанского паля. А, вдо­сталь наглядевшись, отойти душой.

Все, что олицетворяет задушевную ку­банскую красоту и высокую поэтичность родной нашей природы, и сама Кубань-река в душах и сердцах живет, словно она не река, а живое существо, притом боль­шое, доброе, исцелительное. Исстари пе­редается придание, что Кубанъ-де от вся­ких бед и напастей лечит и выхаживает. Устал ли, приболел ли человек, рану ли получил на войне, или людская молва обидела — иди к кручам Кубань-реки. Садись на вершину у кручи и смотри во все глаза и разумно слушай.

 

Буруном бежит вода, как живая.

Серебрится снег в горах, глаз лаская

И такая рядом тишь, право слово –

Замираешь и стоишь очарован.

Сколько красок здесь вокруг

Сколько света!!!

Будто создана Кубань для поэтов.

 

Слушай: бу­руном бежит вода, как живая в стрем­нину с обрыва кусочек глины упадет, ку­кушка в лесу прокукует, рыба-сом всплеснет, взыграет. И когда насмотришься на этот могучий разгон реки, на ее неудержимый порыв – сам нальешься энергией Кубани, силы у тебя удесятерятся и ты чувствуешь, что уже нет усталости, хворь тебя покинула и на ум теперь ни одна грустная мысль не проходит.

Чертовски хочется жить.

Чудная легенда. Впрочем, вся Кубань — это край, где легенды то и дело переплетаются с былью. Красота душу лечит. Наверное, о многом могли поведать «седые» курганы казанского косогорья: «Митин», «Бекетов», «Межевой-Армейский», «Высокий», тот, что рядом с рекой Бейсуг. Этот старый казачий курган издали нам всегда напоминал воина. Казалось, что на плечи его наброшена крылатая, лихая бурка, а на голове — воинский шлем. Он стоял в степи одиноким стражем. Пре­бывая в станице, я непременно навещаю «орлиное гнездо». Внизу, в глубокой тес­нине,- стремительной круговертью бурлит, лихо казакует пришпоренная Кубань. Все вокруг радует. Все тут близкое и родное. Кругом тишина и удивительно пахнет спелой пшеницей, чабрецам, полынью. Тут по-особенному чувствуешь свою привер­женность к родной отчей земле. Всколых­нулись воспоминания, пришли на память слова кубанских частушек, казалось вов­се уже забытых:

 

«Сторона моя родная —

Все поля, поля, поля.

Здесь от края и до края,

Плодородная земля.

Черноземная повсюду,

И красивая на вид.

А земля ведь ласку любит,

Только вслух не говорит».

 

От множества впечатлений, на которые так щедра наша родная земля, эти воспо­минания останутся надолго, а станица Казанская станет еще роднее, ближе. Спа­сибо тебе, родная земля, за все то, что ты дала нам в жизни, и что еще дашь детям и внукам моих земляков.

 

 

На перекатах времен

 

Клавдия Степановна Дылева, последняя из этого рода, и  воспоминания ныне покойного И. И. Дылева, гвардии полковника.

Как река начинает свое тече­ние с ручейка, так и род чело­веческий имеет начало. Как водная магистраль набирает силу по течению, так и родос­ловная нить каждого рода, от поколения к поколению бога­теет новыми личностями, се­мейными реликвиями, традициями и жизненным опытом. — Деда, Дылева Ивана Иг­натьевича, я не помню, — не спеша начинает свой рассказ Клавдия Степановна. — Известно, что он участвовал в Русско-Турецкой войне 1877-1978 г.г. Был лихим джигитом, который ворот двора не признавал. На полном галопе перелетал через плетень-ограду. Был уважаемым в станице человеком. Умер рано. Стро­евого коня вели за гробом до само­го кладбища — таков был его наказ. Да и своего отца Степана Ивано­вича знаю по единственной фотогра­фии 1904 года, сделанной перед от­правкой в Манчжурию, на Русско-японскую войну 1904-1905 г.г. (фото № 1). На ней станичники и сослужив­цы, справа — мой отец Дылев Сте­пан Иванович с женой Душей (Евдо­кией Лукьяновной) и сыном Никола­ем, а слева — младший урядник и отважный рубака Ф.И.Криворучкин с супругой и сыном. Отец. по рассказам родных  был рядовым казаком, от­личался джигитовкой и ценился в полку как отважный разведчик. А еще Степан Дыпев — полковой запевала.

Таким, спустя много лет, вспомина­ет деда внук, гвардии полковник Иван Дылев:

— Мой родной дедушка С.И.Дылев (на фото № 1 второй справа) сделал для меня очень много открытий. Это он первым поведал о нашей доброй трудовой и ратной родословной ста­ничных казаков Дылевых. Он был ред­кой души человеком. Доброта и тру­долюбие — его природный дар. Рас­сказы его я обычно слушал в степи, после ужина. Мой отец, Игнат Степа­нович, уходил к лошадям, а мы с дедой Степой надевали зипуны, укла­дывались под телегу на попону, при­крывались буркой и он молвил: «Ну, внучек, слушай да на ус мотай...»

        Но продолжим рассказ о Степане Дылеве. На его долю выпало две вой­ны: русско-японская 1904-1905 годов и Первая мировая 1914-1917 годов. На действительной службе прослужил около 10 лет. Прирожденный казак был отменным конником, умел ловко и лозу рубить, и на полном скаку платок с земли поднять, и, обернувшись под ло­шадью, ловко выстрелить из трехли­нейки. Первая жена Степана Иванови­ча — Душа — умерла рано. Остался ка­зак с четырьмя детьми: Николаем, Игнатом? Надеждой и Марфой. Но судь­ба подарила ему вторую спутницу жизни – донскую казачку Марфу Ивановну Кутепову.

Женщина потеряла в революцию мужа Тихона Кутепова. Его расстреля­ли белые. Да и сама вдова с пятилет­ним сыном Алексеем чуть не поплати­лась жизнью за то, что была женой красного. Белые в селе повесили всех вдов красноармейцев, а Марфу отсто­яли родственники. Наказание заме­нили поркой. Получив 50 розг, она по­теряла разум и полгода находилась вне себя. В 1921 году голод заставил ее покинуть родное село Летник в Ро­стовской области и пешком идти на Кубань.

Узнав что тут есть хлеб, взяла сына и отправилась не зная куда, не ведая, что ждет впереди. В степи, далеко от се­лений, чудом уцелела от стаи голод­ных волков. Звери окружили путников. Марфа приготовилась к смерти. Об­няла сына, перекрестилась, легла на землю, прикрыв Алексея своим телом. Волки покружили вокруг, но не трону­ли. Говорят, они, если чувствуют при­сутствие ребенка, никогда не тронут. То ли это на самом деле так, то ли не судьба была умереть столь страшной смертью, только беда миновала. Но в долгом пути настигла другая напасть. Марфа заболела тифом, попала а боль­ницу, а сына Алексея отдали в приют. Выздоровев, донская казачка пришла в Казанскую и сразу на биржу труда. Села перед закрытой дверью на сту­пеньках (в этом здании сейчас на ули­це Красной продовольственный магазин) и ждет, когда биржу откроют. Вдруг подошел казак, вдовец Степан Дылев, и поинтересо­вался: может ли она стирать да гото­вить. Сначала Степам взял Марфу в ра­ботницы, а потом и в жёны. Родились еще две дочери — Лина и Клавдия. Последняя, Клавдия Степановна, и по сей день живет в станице.

Семья заметно прибавилась, толь­ко детей стало шестеро. Алексей, сын от первого брака, отыскал мать в Казанской через 6 лет. Намыкав­шись по детским домам, мальчик не смирился с мыслью, что его мать умерла, стал писать письма в род­ное село Летник. Оттуда и пришла весть, что мать жива, живет в Казан­ской. Перебрался к Дылевым и Алек­сей. В хате по улице Красной, кото­рую строили еще при прадеде Ива­не Дылеве, было тесно, но дружно. Между прочим, родовое село цело и по сей день. Теперь оно под номером 267. В нем сейчас живет Клавдия Степановна Дылева.

На большом дворе просторная пос­ле реставрации хата. Сейчас ее труд­но отличить от похожих старых станич­ных строений. Лишь войдя в избу, по­нимаешь, что стоит она не менее 100 лет. Как в годы прадеда Ивана, как в бытность деда Степана здесь топится русская печь. Семейный очаг, воспе­тый еще в русских народных сказках, где пекли хлеб и пироги, варили бор­щи и взвары, где сушили валенки, где спала вся детвора от мала до велика.

Босоногое, не очень сытое детство тех, кому сегодня за семьдесят и восемьде­сят лет. О нем вспоминает и Иван Ды­лев, тот самый, что стал гвардии полков­ником:

— Воду-то с Кубани ведрами носили на коромыслах. Поднимали на высочен­ную гору. Это намного позже стали её возить в бочках на лошадях. Осенью нуж­но было замачивать коноплю в ледяной воде. Кровяные мозоли на руках долго потом не сходили. Ткацкий станок всю зиму в хате стоял. Ткали зимой и днем и ночью. Много требовалось холста на большую семью. Нелегкой была та давняя жизнь.

Вот и дошли мы до очередной,  четвертой ветви генеалогического дерева Дылевых. На снимке 1920 года  — самый известный представитель рода, трехлетний Иван  (будущий военный) с отцом Игнатом Степановичем и матерью Ефимией Тимофеевной Дылевыми.

Рожденных в лихую годину Октябрьской революции Ива­на и его брата Федора ждало отнюдь не безоблачное детство. Как вспоми­нают его родные, мать умерла рано, а отца по доносу в 1937 году раскулачи­ли как зажиточного кулака. А у этого кулака только и были конь, седло, ка­зачья форма, надел земли да два сына. Игната сослали на Урал и поны­не о нем, ничего неизвестно.

Младший сын Федор по­гиб в Великую Отечественную войну. Пал в атаке в 1943 году и похоронен в братской могиле где-то в окрестнос­тях Кореновска. А Иван, видимо, по сложившейся тра­диции в казачьем роду, стал профес­сиональным военным. Закончив семи­летку в Казанской, уехал в Ростов-на-Дону, в мореходное училище. Прошел Великую Отечественную войну, женил­ся. Служил на западных рубежах Со­ветского Союза — сначала в Эстонии, потом в Ленинградском военном окру­ге. После переехал поближе к югу, в Воронеж, преподавал военное дело в технологическом институте.

Иван Иг­натьевич Дылев прожил 80 лет. Но и поныне о нем осталась доб­рая память в Казанской. Памятник во­инам-освободителям, который стоит в центре станицы, создан по его настоя­нию воронежским скульптором А.С. Плотниковым, как подтверждают старо­жилы, совершенно бескорыстно. Лирик по складу души, он вел дневники, запи­сывал яркие моменты из своего дет­ства и юности, впечатления от приез­дов в Казанскую из Воронежа, где обо­сновался с семьей, и стихи, которые сами складывались от переполнявших сердце чувств и воспоминаний. Вот как он описывает свое детство:

Едем на мельницу ли, маслобойку, отец и дед Степан обязательно потихоньку песню ноют, а я к ним с вопросом при­стаю: видел ли дед волка-бирюка, страш­но ли было на войне с японцами, ездил ли верхом на дикой лошади?»

В роду Дылевых коня почитали испокон веков. «Казак в седле родится» — любил говорить дед Степан, приучая нас, вну­ков, к лошадям. Дед жил небогато, все­гда в нужде, но лошадей и для себя, а потом и сына Игната, имел строевых, хороших кровей. А как пели дед Степан, отец Игнат и дядя Коля. Красивые го­лоса: два тенора и баритон, стройное многоголосое. Как соберутся — и поли­лась песня. Возвращаются, бывало вечером с полевых работ и поют. От са­мого Высокого казачьего кургана слыш­но. А до него километр, а то и больше.

Иногда увлекательные рассказы прохо­дили на казанских косогорах, у круч Кубани на «байдаках», на лугу в «русских левадах», на курганах Бикетов, Митин, Межевой армейский. Помнится, как-то дед Сте­пан водил нас на казачий курган, тот са­мый, который стоит в открытой всем ветрам казанской степи. Станичники именуют его Высоким.

Очень эмоционально, в ярких подробностях автор дневников описывает са­мые любимые детские казачьи увле­чения — водить коней на водопой и ноч­ное. Но только вчитайтесь в эти дневниковые строчки из дневника Ивана Дылева:

«Разве можно забыть любимое заня­тие далеких лет, когда водили коней на водопой в Кубань, а на обратном пути — лихие скачки, состязания кто кого обска­чет. Орлик — любимый конь, уже был приучен и знал рубеж, откуда начинался «аллюр три креста» и «бешеный карьер». Он горячится, нервничает и, почувство­вав волю отпущенных поводов, подхваты­вал седока, подобно урагану. В таком по­рыве коню не страшны ни косогорные ов­раги, ни промоины, ни крутой подъем горы. Споря с ветром, мелькая копытами и встряхивая гривой, он летел стремглав вперед, похрапывая, не уступая первенства рядом несущемуся скакуну.

Скакали охлепьем, без седла. Итого, кто первым выскочит на гору, встре­чали с уважением восторженные, улы­бающиеся зрители. Это мальчишкам была награда.

Другой такой любимой страстью наше­го детства было ночное. С наступлением ночи все молодые пастухи собирались у ко­стра и с затаенным дыханием слушали старого конюха-табунщика. Мудро и по­учительно рассказывал он о двухметровых и двухпудовых кубанских сомах — рыбах, о конских повадках и характерах, о том, как лечить натертые конские холки, какой должен быть особый догляд за копытами ло­шади, о твердости и мягкости косы и ка­ким бруском ее точить. Глубоко за пол­ночь длится беседа-сказ.

Плывут над ночной степью протяжные, задушевные песни: про Хасбулата удалого, про калинушку-размалинушку, про казака, скачущего «через долину, через кавказские края». Исстари и до наших дней станицу Казанскую называют самой песенной, са­мой голосистой на Кубани».

 

 

 

 

 

 

Анастасия из первопоселенцев

История Казанской ведет отчет с 1802 года, когда ее начали заселять казаки из других уголков Российской империи, перебираясь целыми семействами со всем домашним скарбом. Так случилось, что жизнь и меня объединила с людьми, родословная которых уходит к первопоселенцам. Моя сноха Татьяна из рода Гич, а внуки — Дима и Женя — представляют седьмую ветвь поколения этого рода.

Не удивляйтесь тому, что на фотографии Анастасия Киреевна сидит перед микрофоном. Этой фотокарточке шестнадцать лет. Тогда в станицу приезжали студенты Кубанского госуниверситета, чтобы записать у старожилов старинные мелодии: песни линейных казаков, маршевые, военно-походные, свадебные и украинские напевы. Студенты неслучайно заглянули к пенсионерке. Гич Анастасия Киреевна двадцать лет пела в хоре станичного Дома культуры. Она помнит одного из первых его руководителей — И.Ф.Дмитриенко. Это с ним хор ездил в Краснодар, на спевки к В.Г.Захарченко. До сих пор удивляюсь ее задушевному пению. Девятый десяток, а она прядет, вяжет и поет. Я по роду своей деятельности помогаю Анастасии Киреевне, частенько бываю у нее дома.

В чистом поле за Кубанью

Мой прадед, — вспоми­нает Гич, — пришел на чер­ноземный юг Кубани с Полтавы, пришел на пустое ме­сто, в дикую степь. Фами­лия прадеда была Гичев, это со временем, когда уже в советское время меняли паспорта, ее как-то уж очень произвольно сократили и вышло Гич.

Получили земельный на­дел, построили хату-мазан­ку, покрыли камышом. Хозяйственный двор большой, целый квартал занимал, от перекрестка Красноармейская - Октябрьский до ули­цы  Гоголя. Прадеда не знаю, уже и имени не помню, рассказывает Анастасия Киреевна. – А вот деда Спиридона детская память запечатлела цепко. Дед смог стать казаком через двадцать лет. Таково было правило: производить ма­лороссийских переселен­цев в казаки после того, как проживут на кубанской зем­ле 20 лет.

Здесь, в Казанской, у деда Спиридона родилось семь детей: Андрей, Мирон, Иван, Семен, Андрей, Сергей и Кирей. Батюшка давал имена родившимся по святкам, вот почему два сына носили одно и то же имя — Андрей. Земля у Гичевых прибавля­лись, т.к. каждому сыну по­лагался надел. Трудились в поле от восхода до заката солнца. Но заросшие тер­ном целинные степи одной семье обработать было не под силу. Это заставляло казаков собираться в об­щину. Пять-шесть семей объединялись и сеяли на быках пшеницу, а потом жали серпами. И, собранную в снопы, ее свозили на можарах на дворы, где и мо­лотили. Молотилку перево­зили от одного члена общи­ны к другому, согласно оче­реди. На время жатвы прак­тически все перекочевыва­ли в степь, даже грудные дети в люльках лежали у закрайка поля. А детишки постарше присматривали за младшими.

В густом терновнике, что окружал наделы, водились волки. Бывало, что хищники загрызали лошадь или коро­ву.

Пасли овец, или как тогда говорили, чабановали, по оче­реди. Весной выгоняли овец в поле (на толоку) и до самого снега держали их на подножном корню. И Насте приходилось видеть деда в чабанском снаряжении. На поясе большой охотничий нож, ба­раний рог с нафталином, что­бы засыпать раны у овец, бу­тылка с дегтем для заживления ран, ножницы и чабанская яранга (это специальное при­способление из захвата и держака для ловли овец).

— Помню, — возвращаясь мысленно в далекое детство, неторопливо рассказывает Анастасия Киреевна, — как мы бегали смотреть чудо-маши­ну, которую привезли из-за границы. Быки на подводе та­щили паровую молотилку. «Паровик» растапливали со­ломой. Он гудит, барабаны вращаются, колосья разбива­ются, зерно, собравшееся на ситах, проваливается вниз. И по желобу уже чистая пшени­ца ссыпается в мешки. Часть урожая закладывали себе, а часть сдавали в государ­ственную засыпку. Казанская всегда славилась сильной пшеницей.

Деньги деда Спиридона

Много средств требовалось Спиридону, чтобы снарядить сыновей на военную службу. Скакуны у Гичевых были свои, целый табун, а все остальное — седло, черкеску, саблю — предстояло каждому спра­вить. Не зря тогда говорили: «Гвоздь подкову спасет, под­кова — коня, конь — храбреца, храбрец — Родину-мать». Старшего, Андрея, дед Спиридон снарядил, а для остальных стал копить деньги. Отец складывал бумажные купюры на русской печи, в лаз у дымоходной трубы, куда протискивалась только рука. Но грянула революция и , как поется в песне, «бесполезною бумагою стали деньги с двуглавым орлом».

— Я, когда играла на печи, — рассказывает Анастасия Ки­реевна, — доставала длинные, красные бумажки, рассматри­вала их, а дед сидел за сто­лом и грозил пальцем, сокру­шаясь: «Лопнули деньги, лоп­нули...». Эти красивые банк­ноты уже не имели прежней ценности после революцион­ных перемен в стране.

А старший сын Андрей стал офицером и задолго до рево­люции 1917 года дал присягу верою и правдою служить царю и Отечеству, встал под знамёна белой армии. А пос­ле не мог нарушить присягу и перейти на сторону рево­люции, за что в 1937 году был репрессирован и расстрелян. Этот факт впоследствии ска­жется на судьбе Насти — пле­мянницы белого офицера. Но об этом позже. Пока же в се­мье все шло своим чередом.

Сыновья подрастали, отде­лялись. Сергей женился в Ловлинской и там осел. А Кирей остался на подворье отца. Женился на Ульяне Соловой (на верхнем левом фото — крайняя справа с годовалой Улей на руках, рядом — Анна, их бабушка — жена Спиридона, и ее сын Василий, который погиб во время войны под Ту­лой).

Эта фотография датирова­на 1916 года, а потому на ней нет младших дочерей: Насти, 1921 годом рождения, и Татьяны, 1925 годом рождения.

Сколько себя Анастасия Ки­реевна помнит, всегда в заботах и труде. С малолетства приучена к нелегкому кресть­янскому труду. Отец распо­лагал большой отарой овец, заложил большой сад, вокруг которого стеной стояла бузи­на. Запах ее цветов отпугивал плодожорку, а потому плоды получались на славу, урожаи снимали богатые. Трудились в семье все от мала до вели­ка. Стригли овец, пряли шерсть, вязали носки, платки. Отец Кирей обрабатывал ов­чинные шкуры и мастерски шил на машинке «Зингер» женские и мужские тулупы, зипуны, даже кожаные брюки. Подраставшие помощницы-дочки шили, вышивали, пряли шерсть и вязали носки, плат­ки. (До сих пор Анастасия Киреевна прядет на видавшей виды пряхе шерсть и вяжет носки единственной дочери Екатерине, зятю, внуку, внучке и пяти правнучкам и при этом напевает старинные казачьи песни). Когда старая хата, по­строенная еще родителями Спиридона, обветшала, Кирей построил новую, намного про­сторнее прежней, крытую же­лезом, с водосточными желобами. А во дворе выкопал бассейн и талая вода, дождевая стекала в него. Разрушая старую хату, обнаружили в лазу-тайнике деньги Спиридона.

Новая жизнь станицы

Тридцатые годы. Коллекти­визация. Дочки ходили в шко­лу. Комбедовцы увели со дво­ра упряжных быков, овец, кор­милицу— высокоудойную ко­рову Белку в колхоз. Реквизи­ровали хлеб, муку в амбарах. А также и шубы, и швейную ма­шинку, и ткацкий станок — все ушло в коллективное хозяй­ство. С расстройства Кирей слег: еще бы, лишили добра, нажитого потом и кровью, сра­зу всю семью, пятерых детей. Спасались от голода кто как мог. Ульяна, мать, взяла две­надцатилетнюю Настю и пеш­ком ушла в Тбилисскую на за­работки. Вручную пололи ози­мые, собирали урожай до пос­леднего колоска. А Нюра с младшей Таней ухаживали за отцом. Питались фруктами из сада, молочаем, цветами ака­ции, сурепкой. Это спасло их от голода, а отец скончался в голодном 1933 году. Нюра напи­сала письмо в Москву, расска­зала о том, как семью лишили всего имущества. В станицу пришел ответ и местная власть вернула корову Белку.

Непростой казачий нрав

  Кирей и Ульяна слыли глубоко верующими людьми. Мать запрещала подрастающим дочерям выходить замуж за «хохлов», а тем более за староверов (в те времена это было позорно). «Только за казака», - стояла она на своем. А старшая, Уля, ослуша­лась и вышла замуж за «хох­ла». И уже имея двоих де­тей, как-то в Прощеное воскресенье явившись к мате­ри и трижды поклонив­шись ей в ноги, с мужем и детьми просила прощения. Но мать не простила, бро­сив хлестко: «Венику кла­няйтесь». А внука каждый раз встречала словами: «Ну что, «хохол», пришел?»

Но резко изменившая судьбы и уклад казаков жизнь продолжала вносить свои коррективы. Несмотря на лишения, голод, Анастасия успешно закончила школу-восьмилетку и в 1937 году поступила в Анапский сель­скохозяйственный техникум (на фото вверху она с под­ругам и сокурсницами). Вскоре девушка стала ком­сомолкой, к тому же активис­ткой. Ее рекомендовали в партию, но в анкете она утаи­ла факт, что дядя Андрей был белогвардейским офицером и расстрелян в 1937 году. Хотя племянница никогда не видела дядю-белогвардейца, ей вынесли строгий выговор по комсомольской линии. Дорога в партию закрылась.

Госэкзамены Настя сдавала в 1941 году, когда Анапу уже вовсю бомбили фашисты. На практику вчерашнюю студентку отправили в Моздок, где молодого спе­циалиста мобилизовали рыть противотанковые око­пы. Тридцатиградусный мо­роз, девчата в демисезон­ной одежде на линии оборо­ны. Всего и не расскажешь, что пришлось пережить за годы войны. Наконец под Георгиевском немцам отре­зали дорогу для наступле­ния. Затем последовало ос­вобождение Моздока, а за­тем и Кубани. В 1944 году Анастасия вернулась в род­ную Казанскую. Ей предла­гали по комсомольской пу­тевке ехать восстанавливать Ленинград, но осталась в станице. Здесь не меньше было работы. Местное кол­лективное хозяйство очень нуждалось в агрономах, здесь она и пришлась ко двору. Вышла замуж за ин­валида войны, вырастила дочь Екатерину. Ее трудовой стаж в колхозе «Родина» — 42 года. И до последних дней, несмотря на почтенный возраст у нее был ухоженный сад, гряд­ки с клубникой, малиной, па­лисадник в цветах. А на усадьбе предков проживают сыновья, внуки, правнуки Гич Татьяны Киреевны, младшей сестры Анастасии, потомки первопоселенцев станицы Казанской.

Н.Прокошева. ст.Казанская.

 

 

 

 

Нет, не Иваны мы, родства не помнящие

 

С семейной фотографии, на которой запечатлены трое дочерей с мужьями, семеро внуков, девять правнуков и два праправнука Александры Гавриловны Валуйской, в девичестве Гречишкиной, мне хочется начать рассказ о казачьей семье, родословная которой берет начало почти что с основания станицы Казанской. В двадцатом веке Варвара Трофимовна Коробко, мать Александры Гавриловны, из рода первопоселенцев, влилась в семью Гречишкиных, выйдя замуж за Гаврилу Гречишкина. В этой семье из рода в род передается предание, что отец Гаврилы - Николай — доводится близким родственником Андрею Гречишкину, тому самому легендарному сотенному, который погиб у Волчьих ворот, совершив подвиг, защищая Отечество. Теперь ежегодно, 15 сентября, проходят в Казанской и Тбилисской поминовения храбрых казаков.

Но вернемся к фото большой и дружной семьи Александры Гавриловны (она в первом ряду в белой блузе). Снимок сделан в позапрошлом году на восемьдесят пя­том ее дне рождения. Признаюсь, всегда испытывала огромное чувство уважения к тем, кто сумел в лихие годы переворо­тов, войн и репрессий сберечь фотогра­фии и другие реликвии семьи до нынеш­них дней. А.Г.Гречишкина-Валуйская бе­режно хранит в альбоме немногочислен­ные снимки, а в памяти такие далекие под­робности детства и юности.

Доподлинно известно имя прапрадеда - Тимофей Коробко. А о прадеде - Дмитрии  Тимофеевиче Коробко немного больше сведений. В его семье выросло пятеро сыновей: Трофим, Иван, Тимофей, Константин и дочь Меланья. Это она берегла каждую фотографию, чтобы передать детям и внукам. Земли в роду Коробко было много, а лошадей всегда не хватало. Мужчины уезжали в казачьи пикеты, охраняли станицу от на­бегов черкесов. Все тяготы хозяйства в ос­новном ложились на плечи женщин, кото­рым приходилось не только стоять у печки, воспитывать детей, ухаживать «за худобой», как тогда называли домашнюю скотину, но и сеять хлеб. В поле работали на коровах и быках, пахали сохой. Такие воспомина­ния сохранились о жизни прадеда.

Впрочем, быт дедовской семьи мало чем отличался от его предков.

— Это у них, Трофима и Елизаветы Короб­ко, в 1898 году родилась красавица-дочь Варвара — моя мать, — вспоминает Алек­сандра Гавриловна. — О моих родителях, Варваре Трофимовне и отце Гавриле Ни­колаевиче Гречишкиных, у которых роди­лось 12 детей, а материнская заслуга была отмечена правительственной наградой - ме­далью «Мать-героиня», я часто вспоминаю, пытаюсь понять то трудное и противоречи­вое время.

Мама вышла замуж в 1918 году, вошла в семью Гречишкиных, где существовало предание о том, что они из одного рода с сотенным командиром Андреем Гречишкиным, что погиб с сотней у Волчьих во­рот, кого с недавних пор ежегодно поми­нают казаки и в Казанской, у креста вновь отстроенной часовни, и в Тбилисской - на месте страшного боя. Но в те годы об этом опасно было вспоминать. Заслуги предков-казаков могли обернуться арес­том или ссылкой для их родственников. То, чем гордились до революции, стара­лись после спрятать от чужих глаз и ушей.

В 1921 году у новобрачных родилась дочь Александра (о ней мы и ведем рассказ), в 1924 - Прасковья, а затем семья прибавля­лась каждые два года. В небольшом доми­ке становилось тесно, но жили дружно. Осе­нью 1932-го в их семейный мир ворвалась беда. Комсод - (комиссия содействия со­ветской власти), конфисковала все запа­сы продуктов. Увезли картофель, кукурузу, даже творог и тростниковый мед. Увели корову, быков, отобрали и плуг. Гаврилу Ни­колаевича Гречишкина объявили кулаком. Ему удалось уехать из Казанской в Темижбекскую, а через несколько дней под по­ кровом ночи вывезти и семью, обреченную на голод. Но на новом месте сытнее не стало. Александра Гавриловна помнит, как мать уговаривала детей запивать щепотку соли кипятком, чтобы не опухнуть. Через три месяца дошел слух, что в концессии (так люди назвали арендованные немцами зем­ли на территории совхоза «Кубань») есть работа. Что хозяева дают паек хлеба - по 800 граммов работающим и по 400 на иж­дивенца. Гаврила и Варвара, оставив детей на попечение старшей дочери Саши и ма­тери, ушли работать к немцам. А по выход­ным Александра пешком отправлялась в Казанскую, к переправе, чтобы перебрать­ся через Кубань на лодке, встретиться с родителями, забрать хлеб и принести его меньшим сестрам, братьям и бабушке.

Слух о немецкой колонии, где кормили, быстро разлетелся по округе. Голодные люди со всех концов ринулись к спаситель­ной пристани. — Однажды зимой, — вспоминает Алек­сандра Гавриловна, — я увидела страшную картину, которую не могу забыть и теперь. На берегу стояла толпа голодных, опухших людей. В лодку перевозчика набилось столько, что она на середине Кубани по­шла под лед. Крики, паника... А спасать некому. Все обессиленные. Домой верну­лась ни с чём. Еле дождалась следующего воскресенья. В то время много голодного люда бродило. Мне одиннадцать лет. Иду по Русскому выходу на паром, а оттуда с ме­шочком на плечах по лесополосе. Страш­но, а идти надо. Один раз из-за деревьев выскочил незнакомец в шинели и отнял хлеб. Сколько же я пролила слез!

Настоящим праздником были воскресные дни, когда домой приходили мать и отец и приносили сэкономленный хлеб. А если была пшеничная или кукурузная крупа, из которой варили суп-кандер, то радости де­тей не было предела. Только сейчас понимаю весь глубокий и суровый смысл выра­жения: «Да отсохнет рука, бросившая под ноги хотя бы крошку хлеба». Вот почему наши деды столь бережливы. И в сытое вре­мя не могли мириться с фактами вопию­щего безобразия: брошенным в помойку, валяющимся на земле хлебом.

Миновал голодный тридцать третий год, пробежал 1934. А в следующем родился брат Иван. Семья прибавилась и в 1937 году. Но рождение пятого сына, Николая, не принесло радости. Новая волна реп­рессий охватила Казанскую. Благо, Вар­вару предупредили, что за мужем ночью придут. Шестого ноября, накануне рево­люционного праздника, Гаврила Никола­евич, погрузив детей и нехитрый домаш­ний скарб, мчался на полуторке в станицу Удобную.

— Утром, — вспоминает Александра Гав­риловна, — проезжали через Армавир. 7 ноября. Веселые, нарядные жители горо­да шли с портретами Сталина, лозунгами в праздничной колонне. Гремела музыка. А мы вновь с клеймом «семья кулака» скрывались от ареста. Мне тогда шест­надцать уже было, а не могла понять, по­чему так происходит. Родители трудились с утра до ночи, все нажили своими рука­ми. Мы старались во всем им помогать. Но одни радовались жизни, а мы вновь смотрели беде в глаза.

Об этом периоде жизни напоминает большая фотография. На ней семья сфотографирована у хаты, где поселились Гречишкины в Удобной. Дед Трофим, повзрослевшая Шура между отцом и мате­рью, на руках у отца Иван, а у матери - Николай.

В этом году вышел указ Сталина о том, чтобы поддерживать государственным по­собием многодетные семьи. В семье Гречишкиных стали получать по 2000 рублей в год на каждого ребенка до пяти лет. А за рождение восьмого ребенка Варвару Трофимовну наградили медалью «Мать-героиня». Это существенно поправило семейный бюджет. Гречишкины радовались таким, на первый взгляд, мелочам как покупка ситца. В то время в селах мануфактура была в диковинку. Люди выстаи­вали очереди, пересчитывались каждый день, чтобы купить хоть несколько метров. И вот, когда в лавку привезли ситец, Гречишкиных пропустили без очереди. Они купили ткань на всю семью. Мать сшила юбки, сарафаны, блузки. Ситцевым обнов­кам радовались как царским нарядам. Время стремительно шло, но желание вер­нуться домой не покидало Гречишкиных. Надежда, что им больше не придется ски­таться, одержала верх.

В Казанскую вернулись перед самой Ве­ликой Отечественной войной с девятью детьми. В войну хлебнули горя с лихвой. Но в сорок четвертом и сорок шестом в семье появились Павел и Анна.

— В военные годы пособие прекратили выплачивать, — говорит Александра Гавриловна, — зато после получили сразу 12000 рублей. Невольно задумываешься о превратностях жизни. С одной стороны забота руководителя страны о многодетных семьях, с другой - репрессии. Историки найдут этому объяснения. Мне же порой кажется, что за многими фактами скрывались зависть, месть, карьеризм тех, кто жил рядом. Тогда ведь достаточно было доноса, чтобы завертелась страшная машина наказания. Гречишкиным удалось избежать ареста и гибели отца, ссылки и горькой доли сирот, которая неминуемо грозила детям репрессированных.

Александра Гавриловна выросла в большой семье, с одиннадцатью братьями и сестрами. Да и собственная сейчас насчитывает около двадцати пяти человек. На ее 85-летний день рождения собрались все. Кроме мужа, который ушел из жизни три года назад. Он, от природы наделенный музыкальным талантом, с удовольствием играл на балалайке. А на бабушкином юбилее звучал семейный оркестр. Две дочери, унаследовав отцовский дар, стали профессиональными музыкантшами, играют на баяне и аккордеоне. Зять и два внука тоже избрали своей профессией музыку. Один из внуков, Василий, серьезно увлекся родословной. Он собрал все семейные корни в единое генеалогическое дерево в своем компьютере. Казанская - родина его предков, этой осенью отметила свое 205-летие. И его роду-племени больше двухсот лет.