ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
10
Но при чем тут Сашка Пустовалов? И почему он, Миронов, так детально вспоминает о
том давнишнем эпизоде? Или прикидывается непонимающим и, чтобы оттянуть время,
хочет еще лишний раз удостовериться, что память – это штука жестокая и
беспощадная, и – неподвластная. Запрятывает в свои тайники такие моменты из
жизни человека и выдает их с такой смелостью и неожиданностью и в самый,
казалось бы, неподходящий момент, что обладателю сих сокровищ приходится то ли
восхищаться, то ли, что называется, сгорать от стыда... Память, как качели.
Какие еще качели?
Их, эти качели, в Буерак‑Сенюткином строили почему‑то только лишь на Пасху..
Вернее, к первому дню этого долгожданного праздника. И утром после обильного
мясоедного разговления под трезвон церковных колоколов молодые казаки и казачки
в нарядных одеждах торопятся на оттаявший бугорок, где уже кем‑то сооруженные
стоят наготове качели. По одному не качаются. Неинтересно, да и не принято.
Молодой казак качает девушку. С шиком, конечно, чтобы потом говорили, что Ванька
выше всех взлетал над восхищенными дружками. А казачка всех сильнее визжала, то
ли от страха, то ли от восторга. Раскачивают сильно, азартно, и взлететь над
землей на уровень горизонта – дух захватит даже у самой отчаянной девчонки.
Вверх, вниз... Вверх, вниз... Казачка, зажав между колен широкую юбку, визжит и
хохочет. Но от страха и бесконтрольности юбка вырывается из плотно сжатых колен
и полощется по ветру. Блеснут на солнце девичьи ноги, ослепляя подростков своей
наготой. Они жадно косят глазами, делая вид, что не смотрят в ту сторону, куда
считается стыдным смотреть. Подойдет взрослый казак – по шеям настукает: «Брысь,
мелюзга!.. Еще рано подглядывать...» – «Да мы и не думали...» А где уж там не
думали, когда пылают щеки и колени дрожат от тайного, запретного желания.
Пасха... Всеобщая радость. Трезвонят колокола... Качели... Игра в мяч (лапта)...
Крашеные яйца, дележ, игра в них... И, наконец, самое, быть может, желанное и
тайное: «Христос воскрес!» – казак говорит казачке. Она отвечает: «Воистину
воскрес!..» – и подставляет алые губы казаку. Целуются. На миру. У всех на виду.
Пасхальный поцелуй – самый целомудренный...
А потом пришли ревкомы и запретили Пасху. Запретили праздники и колокольный
звон. Святыни православия осквернили, церкви – под склады и машинные мастерские.
Колокола сбрасывали на каменную паперть. Они раскалывались, вызывая приступ
дикого восторга вновь вылупившихся активистов. В варварском упоении они еще
глумливее начинали бесноваться возле поверженных кумиров.
Запретили Пасху, Троицу. Петров день. Престольные праздники. Рождество. Иордань.
Прощеное воскресенье. День поминовения усопших. Церковный обряд венчания.
Крещение. Исповедь. Причастие. Запретили веками освященное духовное очищение
совести человека.
Запретили традиции народа, обворовав его до нитки и низведя до нищенски‑рабского
существования. Выдрали корни, на которых покоилась духовная культура...
А без традиций нет народа. Остается только жующая и переваривающая пищу толпа.
Постылое и постыдное наступило время. Исчезала Россия. Исчезали донские казаки.
Строг, однако, Миронов к другим. А не сам ли он создавал ревкомы?.. Молчишь?..
Сам молчишь или совесть молчит? Есть разница? Так покайся! Н‑не могу. Почему?
Так покаяние же запретили. Ха‑ха‑ха!.. Будто за спиной Миронова кто‑то
истерически расхохотался и снисходительно добавил, что, мол, пока не будет
мучить совесть прославленного полководца, но пусть только одно слово скажет: да
или нет – создавал или не создавал ревкомы? Ну, создавал. Нет‑нет, постой! Надо
подумать... А чего тут думать? Как чего? Ведь, создавая ревкомы, он же и боролся
против их недозволенных приемов. Боролся? Хорош, гусь! Сначала создал эти
злодейские ревкомы, дал им в руки неограниченную власть, а потом захотел
бороться за ее укорачивание? Не наивно ли? Сколько душ он сгубил ради торжества
ревкомов! Он и Сашку Пустовалова зарубил во имя торжества ревкомов? Ах, этот
Сашка... Признайся, ты всю жизнь мстил ему за ту ребячью драку и в конце концов
зарубил. Как это зарубил? А так, очень даже просто – голову снес шашкой... Что,
у него на плечах была не голова, а капустная кочерыжка?.. Ну, подрались тогда.
Ну и что? Конфликты среди казачат всегда разрешались одним способом –
кулаками... Все давным‑давно забыто. Осталось только таинственное и непонятное
явление – память.
Пусть Сашка – плохой человек. Но – человек, и у него был свой мир. И удар шашки
Миронова погубил этот мир. Осталась только память – больная, ноющая... Но
зарубил‑то в честном бою! Будто убийство бывает честным. Какая уж там честность,
когда в сабельном бою равных тебе не было во всем Усть‑Медведицком округе Войска
Донского. И заранее было ясно, чем это кончится... Да, уж тут кто кого... Это
правда. Что это, укор? Нет, но все же... Так пусть бы Сашка его зарубил, так,
что ли? Странная логика у слабаков. Или, может быть, всего‑навсего зависть к
сильному противнику?.. Ведь Сашка, Миронов это явственно видел, разинув в страхе
и отчаянии рот, рвано бросал слова: «Смерть изменнику Дона и казачества
Миронову!..» И первым вылетел на коне впереди несущейся лавы – самый злобный
белогвардейский офицер Пустовалов... Ну, рубанул его Миронов... Пусть не
выскакивал бы – ведь знал же!.. Но ведь зарубил друга... Ну, скажем, не друга,
своего же хуторянина, а теперь все копаешься в воспоминаниях о детстве. Да он,
Миронов, вообще‑то представляет, кто он теперь и где находится?..
Миронов схватился руками за волосы на голове и застонал. Он не помнил, сколько
длилось вдруг нахлынувшее беспамятство и отчаяние.
– А‑а‑а!.. – неслось из его одиночной камеры. Загремел засов, и на пороге
возникла фигура тюремщика. Отрезвляюще прозвучал грубый голос:
– Чего воешь, яко зверь?.. – Помолчал, потом глумливо добавил: – Можа, к мамке
пожелал?..
Громыхнули ключи, запирая камеру, и Миронов вдруг прошептал:
– Мама... – потом еще: – Мама... – И будто ничего не было вокруг, кроме этого
слова, дорогого, всепроникающего и всепрощающего: – Мама... – Даже на губах
какая‑то приятность и упругость. Что‑то вроде запаха молока, что ли... Или ее
груди, к которой он прижимался в детстве... – Мама... Пожалей меня... Ручонками
обовью твою шею... «Так у тебя же, сынок, руки в крови!.. И шеи, которые ты не
обнимал, а только рубил своей казачьей шашкой! Бог оставался позади, а впереди
злоба и блеск стального клинка. Искусный силовой удар... Как же такими руками
прикасаться к шее матери, к ее груди...» Но память уже властно вцепилась в него
мертвой хваткой. И святые руки матери – всеочищающие и всепрощающие – коснулись
его души.
Филька, конечно, не помнит, но ему так много раз рассказывали об этом событии,
что он поверил, что все это было на самом деле. Наяву. Неужели он жалел маму
свою? Этот крохотный комочек... Отец был в гостях, пришел домой навеселе, начал
куражиться над женой. А годовалый Филька в это время смеялся и кидался ручонками
то к матери, то к отцу. Но когда отец замахнулся кулаком на Марию, Филька вдруг
перестал смеяться и отчаянно закричал. Протянул ручонки к матери, обхватил за
шею и крепко прижался к ней. Утешал. Жалел. Защищал свою маму... Вот ведь,
говорили старые казачки, сердчишко у мальца какое жалостливое... Добрый казак
подрастает...