ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
15
Июль 1906 года на Дону был щедр на дожди, тепло и солнце. Буйно колосились
хлеба, радуя сердце казаков‑хлеборобов.
Луговые травы так росли, что кое‑кто подумывал выйти с косою и во второй раз. На
отводных землях выгуливались быки, свободные от полевых работ. А в заповедных
пыреистых травах протекала сложная и романтическая жизнь чистокровных косяков,
где жеребцы‑вожаки бились чуть ли не насмерть в вечной и ненасытной жажде за
обладание красавицами кобылицами... Нежно‑губые жеребята, будто прилепленные к
бокам матерей, мешая их ходу, чуть ли не все время прикладывались к вымени – и
росли, постепенно превращаясь во взрослых дончаков.
Погибших в русско‑японской войне казаков помянули, отслужили панихиды... Живые
радовались вновь обретенному белому свету.
Время, как обычно, летело быстро, и вернувшиеся с войны донские казаки,
освоившись с миром, готовились к приближающейся страдной поре... Но вдруг
утренний свежий июльский рассвет разорвали ритмичные удары больших колоколов
всех церквей. Значит, казак, бросай все, одевай походный мундир, седлай коня – и
в окружную станицу Усть‑Медведицкую.
Когда со всех хуторов и станиц съехались казаки, находящиеся на льготе, солнце
уже сильно припекало. Лошади нудились, зло кусались, всадники при полном боевом
снаряжении потели, выражали нетерпение и недоумение – зачем собрали, оторвав от
неотложных хлеборобских дел. Плац гудел, как потревоженное осиное гнездо, когда
казачата ради забавы швыряют в него палкой.
К полудню жара достигла своего накала, как и люди и лошади. Тогда‑то, словно
начальство почувствовало, что дальше становится опасно испытывать терпение
казаков, на крыльцо атаманского окружного правления вышел дежурный вестовой и
что‑то начал говорить. Серединные и задние ряды только и видели, как он
раскрывает и закрывает рот, но тут же прошелестело сообщение, что выборных от
десятидворок станиц и хуторов приглашают в зал заседания.
Когда понемногу угомонились, генерал‑майор Филинков, атаман Усть‑Медведицкого
округа, заметно волнуясь и постоянно откашливаясь, заговорил:
– Господа старики, – и поясной поклон в сторону старейших, без которых, как мы
уже знаем, не решалось ни одно сколько‑нибудь значительное дело. – Господа
выборные, – и тот же традиционный поклон. – По Указу Его Императорского
Величества на военную службу призываются казаки 2‑й и 3‑й очередей. От
Усть‑Медведицкого округа приказано снарядить три полка...
Зал взорвался негодующими голосами, и не было ничего слышно, что дальше говорил
генерал‑майор Филинков... К нему сквозь толпу разгоряченную продирался Филипп
Козьмич Миронов. Подошел, встал рядом и громко, перекрикивая шум своим звонким
голосом, обратился к сходу: «Господа старики!.. Вам лучше, чем каждому из нас,
известно, что донские казаки обязаны беспрекословно защищать свое Отечество от
напавшего на нашу Родину врага. Это наша святая обязанность. Но казаки никогда
не были палачами своего собственного народа. Сейчас войны нет. Значит, нас хотят
использовать как полицейские силы. Народ восстает против поработителей, а мы
пойдем сечь нагайками и расстреливать?! Не бывать этому! Донские казаки никогда
не были карателями! И не будут!.. Запишем в резолюции – отказываемся посылать на
службу казаков второй и третьей очередей! Дойдем до Петербурга, до
Государственной думы!»
Окружной атаман в первое мгновение был обескуражен таким непочтительным
обращением подъесаула Миронова к нему и сходу, потом, придя в себя, приказал
вызвать пристава и арестовать его...
Прибежал раскрасневшийся пристав со своими помощниками. Но казаки, не дав ему
опомниться, вытолкнули за дверь и велели сидельцам‑вестовым не впускать его в
зал сходки.
И уму непостижимо, как сход казаков мог в своем решении записать: «Не посылать
на службу казаков второй и третьей очередей. Казаки – не полицейские, а
защитники Отечества». И еще удивительнее тот факт, что тот же самый сход принял
наказ казаков Усть‑Медведицкого округа донским депутатам Государственной думы, в
котором ни много ни мало, в частности, выдвигалось категорическое требование об
отставке «правительства, залившего кровью страну. Изъятии казачьих земель у
чиновников и помещиков и наделении этой землей крестьян...»
Удивительная свобода в выражении чувств. Волеизъявление народа. Это что же за
демократические порядки, существовавшие среди рядового казачества?! Без боязни,
страха и оглядки на власть имущих они сами решили, что им надлежит делать, а от
чего напрочь отказаться. Такие порядки существовали на Дону столетиями,
практически всегда, и казаки уже не мыслили иначе своей жизни в решении
общественных дел.
Он, Миронов, подчеркивает это лишний раз потому, что скоро наступят такие
времена, от которых казаки сначала придут в недоумение, потом будут драться
насмерть и настолько злобно и беспощадно, что, натравленные друг на друга, сын
поднимет руку на отца, отец – на сына...
...Подъесаул Миронов, дьякон Бурыкин и студент Агеев были посажены в тюрьму,
которая находилась в станице Усть‑Медведицкой.
Собрался очередной сход, и казаки потребовали освобождения заключенных. Атаман
отказался выполнить их требования. Тогда казаки схватили самого атамана и как
заложника посадили в тюрьму. Будешь, мол, сидеть, пока не дашь указания об
освобождении арестованных казаков, которым сход поручил ехать в Петербург и
передать постановление станичного схода Государственной думе.
Атаман Войска Донского Одоевский‑Маслов, пытаясь втихомолку замять этот
пренеприятнейший инцидент, дал указание – освободить Миронова, Бурыкина и
Агеева... Многотысячная толпа ринулась к станичной тюрьме, прорвалась во
внутренний двор, открыла камеру и на руках пронесла их по станице к зданию
правления окружного атамана. Здесь состоялся антиправительственный митинг...
Была музыка и песни...
«...Ах, донцы‑молодцы... ах, донцы‑молодцы... ах, донцы‑молодцы...» –
пересохшими от волнения губами, еле шевеля ими, пел Миронов. Голоса не было
слышно. Он пел мыслью, памятью, а губы только непроизвольно вторили такту песни,
открываясь‑закрываясь... Кажется, он на этот раз вспомнил, где находится и что с
ним. Наверное, ему еще долго придется приходить в себя и узнавать, что он в
тюрьме?! Нет, нет, это слишком страшно, он не будет об этом вспоминать и не
будет думать. Потому что это слишком страшно!.. И мо?кет не выдержать мозг – он
взорвет голову!.. Нет, нет... Не думать. Не думать – и все тут. Даже о
приятном?.. Так это же горячее горького!.. Ладно, додумаю, чем закончилась
поездка в Петербург, в Государственную думу – и точка. Все‑таки поехал? Неужто
не думал о последствиях?.. А как же с перспективой блестящей карьеры вновь
испеченного офицера‑дворянина? Может быть, он сейчас признается, что она ему
была безразлична? А честолюбие? Ведь все вокруг рвутся к этому самому дворянству
и у них не получается, а у него получилось, и он легкомысленно и спокойно желает
потерять все блага, связанные с этим производством?.. Можно поверить? И все‑таки
очень любопытно узнать, думал ли он, что поездка в Петербург, в Государственную
думу раздавит его карьеру, так счастливо начавшуюся?.. И погибнет слава
четырежды орденоносного «нарождающегося героя Тихого Дона», которого Родина
встречала высшими воинскими и гражданскими почестями, колокольным звоном всех
церквей...