ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
5
В праздничные дни на прогон стекался весь хутор, молодые и старые. Молодежь
собиралась повеселиться, а взрослые – поделиться новостями, пощелкать семечки,
вспомнить юность свою, которая была светла и прекрасна, а сейчас, мол, все не
то... Да и просто посудачить, да чего греха таить, и посплетничать насчет
соседушек... Играют в «мяча» – лапту... Поют старинные казачьи песни...
На хуторе из музыкальных инструментов были гармошки – двухрядки, под которые
выбивали «Трепака» и «Барыню». Гармонистов нанимали больше всего для свадьбы, а
уж если кто из них снизойдет прийти на – прогон или на вечеринку, то это
считалось большой честью для молодежи. И уж тогда сердобольные казачки укутывают
двухрядку своими шалями, чтобы, упаси господи, басы не простудились на вечерней
заре. А охочие до плясок и ласк в глаза гармонисту заглядывают, упрашивая его
сыграть еще разочек. А он ходит этаким гоголем, поплевывая семечки и играя
бахромой кушака, свысока поглядывая на покорно‑умиленные лица молодых казачек.
Ох и любили же поломаться хуторские гармонисты! Может быть, поэтому они и были в
таком почете?
Было много балалаек, под них девчата пели свои «Страдания». Еще была одна
скрипка у Ваньки Лазарева, неизвестно как к нему попавшая, на которой он
исполнял единственную мелодию на мотив «Ах, ты, сукин сын, камаринский
мужик...». Но чтобы он сыграл, нужно было его просить всем хутором.
И только песня соединяла воедино души казаков.
И когда уйдет в прошлое безмятежность и беспамятство этих дней и откроется
трагическая страница в необыкновенной судьбе бывшего пастушонка Фильки Миронова,
казаки всю ночь перед расстрелом будут петь старинные казачьи песни, тягучие и
грустные. Сквозь рыдания и память о родимой сторонушке.
Позже, вспоминая эти предсмертные часы, Миронов писал: «...Больше всего мы
старались найти забвение в революционных и казачьих песнях. Словами из песни:
«Ах ты, батюшка, славный Тихий Дон», – мы прощались с теми, кого больше жизни мы
все любили, из‑за кого гибли. Но слышал ли нас наш родной Дон? Понял ли он нашу
любовь, наше страдание за него?..»
Этот огромный, сверкающий, мечтательный мир, настоянный на песне и крови и
теперь сжатый до мгновения, уходил из их жизни. Оставалась одна последняя
огненная вспышка памяти. А дисканты в камере смертников, как и бывало у Дона, в
степи, на прогоне и игрищах, высоко взлетали над гудящими басами, словно в
прощальный час вечной разлуки хотели увидеть косы степного ковыля, ветром
расчесанные, да Дон‑батюшку реку.
Но Фильке рано об этом не то что думать, а даже и предполагать, потому что,
во‑первых, ему не дано было свою судьбу предугадать, во‑вторых, даже самая
языкастая и проницательная гадалка не могла не только предсказать, но и не
посмела бы – у нее просто язык бы не повернулся наворожить блестящему казачьему
офицеру, храбрецу, не знавшему страха в боях, талантливому полководцу,
рожденному революцией, такую печальную участь. Может быть, только звезды могли
предскавать его судьбу?
А пока у него, хуторского пастуха Фильки Миронова, впереди еще целая непочатая,
бескрайняя жизнь. Мечтательная и песенная.
Но именно вот в такие праздничные дни, когда на прогоне все бурлит, клокочет,
играет и поет, оставаясь с хуторским табуном среди безбрежных донских степей,
Филька особенно остро чувствовал свое одиночество. Он готов был все отдать, лишь
бы хоть один час, одно мгновение провести среди беспечной, смеющейся гурьбы
казачек и казаков.
И ему в то время казалось, что одиночество в степи – самое большое горе в жизни
человека. Кругом степь... Степь... Ни прохожего, ни проезжего... Только ветер
буянит в ковыльной траве да, распластавшись, в воздухе парят гордые птицы.
Издавая хищный клекот, орлы высматривают добычу, потом камнем бросаются вниз, в
бурьянные заросли. Оттуда слышится хлопанье крыльев и жалобный писк. Но никто не
поможет. Только ветер подхватит его и, унося в дымчатую даль, пропоет печальную
песенку о загубленной жизни. И пушистый, и нежный, как волосы ребенка, и
красивый, и исхлестанный буранами, ковыль снова понесет белогривые волны по
необозримой степи. Натыкаясь в пути на одинокие могильные кресты, он ласкает их,
покоробленные, черные, глубоко осевшие в землю, и спешит навстречу
перекати‑полю, упрятывая косматые тела в свою роскошную постель.
Задумчивый, Филька ложился на жестковатую землю вверх лицом и подолгу смотрел на
причудливо‑фантастические узоры облаков, медленно плывущих куда‑то в чужие дали.
Чудились в них невероятные картины... Хотелось подняться до облаков, узнать
тайну их полета. Куда они бегут? Зачем? Кто их гонит?.. Все было тайной над
необъятным миром его полудетских мечтаний, страшноватым и загадочным. Тогда
Филька казался сам себе маленьким и всеми заброшенным, становилось чего‑то жалко
до слез, обидно до спазм в горле. Воспоминания теснились, сплетались, как
огромный клубок...