ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Часть третья
1
«Ах, донцы‑молодцы. Ах, донцы‑молодцы. Ах, донцы‑молодцы!..»
Песня ворвалась в одиночную камеру Бутырской тюрьмы и оглушила командарма
Филиппа Козьмича Миронова От неожиданности он отбросил с лица полу шинели,
вскочил на ноги – и сразу же его охватила мертвящая тишина каземата. Заметался –
три шага в одну сторону, три шага – в обратную. Вот и вся его песня. Да гудящая
голова от голода и мыслей ..
Железнодорожная станция Себряково примыкает к слободе Михайловке, или слобода к
станции, все едино, потому что расположены в одном месте, а почему разные
названия, он и сам хорошенько не знает. Здесь, в Михайловке, его как раз и
арестовали. 13 февраля 1921 года... А прибыл он с полком 10 января 1918 года.
Прибыл... Это он памятью «прибыл»... Вернее, додумал до того времени и места,
где он находился, по сути дела, три года назад. Значит, тогда ему оставалось
жить ровно три года?.. Поверил бы, если бы кто‑нибудь наворожил, отсчитав
командиру 32‑го Донского казачьего кавалерийского полка, войсковому старшине,
блестящему офицеру Миронову такой мизер лет?. Чушь!.. Так он ц сейчас живет. Но
разве это жизнь? Это – гибель. И надо в том признаться без страха и паники Он
что же, не надеется поправиться после голодовки? И не прекратит ее? Не прекратит
до тех пор, пока не добьется ответа от... Ленина. А вот ответа, как видно, он и
не дождется. Ему уже не нужны физические силы, работала бы мысль, память, – ведь
надо додумать до конца эти оставшиеся три года жизни, да еще одно, может быть,
последнее письмо написать Советскому правительству... Но разве бойцы,
вольнодумцы, правдолюбы и гордецы сдаются? А от тоски по воле умирают донские
казаки? А если к этой самой тоске примешался позор – и стыд? Стыд за всю
прожитую жизнь. Может быть, рано примешивать сюда стыд? Ведь не так уж и плохо
складывалась его жизнь в последние три года. Ведь он искрение верил в идеалы
революции. Тогда в чем же его вина? Без тени сомнения, как говорится, без страха
и упрека отдавал всего себя светлой мечте человечества. За что и поплатился?..
Чушь!..
Так чего же он себя казнит? Или умнее стал? И кое в чем на «досуге» разобрался,
благо времени свободного хоть отбавляй. Ему как раз всегда его не хватало. Если
даже учесть, что он с восемнадцати лет пребывал в боевом седле. Только «чистого»
времени на войне накопилось около десяти долгих и смертельно опасных лет. И все
это время людям рубил... головы, как капустные кочерыжки в осеннем огороде. А
его голову до сих пор никто не сумел срубить. Может быть, потому, что у него
закаленная, натруженная, жилистая шея и не поддается шашке врага? Или он ее уж
очень трогательно берег? Во г этого, откровенно говоря, он признать не может,
потому что всегда водил за собой казаков в бой. И даже будучи командармом, когда
ему самому не положено было ходить в атаку, всегда несся впереди атакующей
лавы... Чего доброго, начнет еще хвалить себя. А он уж не такой и безгрешный,
как многие думают о нем. Где‑то он совершил самый тяжкий, непоправимый грех.
Только где, вот вопрос. Хотя у памяти свои законы помнить хорошее и забывать
плохое. Но Миронов найдет свою роковую ошибку...
Филипп Козьмич, сколько ему позволяли силы, продолжал неверными, тяжелыми шагами
мерить тишину одиночной камеры... Нет, о Михайловке и своем аресте он сейчас
вспоминать не будет, хотя и момент удобный – полк высадился на железнодорожной
станции, от которой ночью 13 февраля 1921 года его злодейски‑предательски
увозили в тюрьму. Не будет об этом вспоминать. Не будет! Запрещает себе. Потому
что слишком все свежо, и окровавленная рана не думает заживать, а тут еще взять
да и сыпануть в нее пригоршню соли и туго забинтовать – от такого рехнуться
недолго. А ему еще предстоит к людям обратиться с последним прощальным словом –
может быть, кому‑то помогут его ошибки и на что‑то новое натолкнет его мысль...
Михайловка... «Ах, донцы‑молодцы, ах, донцы‑молодцы, ах, донцы‑молодцы...» Вдруг
снова ворвалось в камеру, и мысль застопорилась... Мудрецы советуют, чтобы не
думать о навязчивом, надо все‑таки заставить продумать все детали нежелательных
воспоминаний, тогда они отвяжутся от человека. Въехал Миронов в Михайловку
победителем – героем гражданской войны, а выехал – арестантом. О ужас!.. Этот
лязг буферов вагонов, прицепляемых к паровозу, и воровски‑стремительный рывок по
рельсам. Быстрей увезти арестованного командарма. За что?! Как они посмели, эти
низменные души?! Потому, наверное, и посмели, что низменные. Высокие,
благородные не дошли бы до такого вероломства. Да и не вероломство это было, и
не подлость, потому что люди за годы убийств, не прекращающихся ни на минуту,
уже подготовлены настолько, что уже переставали быть людьми, и все их поступки
определялись звериной охотой за более слабым, иначе слабый найдет в себе силы,
чтобы первым нажать на курок и убить «сильного». А человеческий язык стал
убого‑обделенным, в нем уже не оставалось ничего милосердного, а только бешеный
лай, как у свирепых псов.
Железнодорожная станция Себряково для северных казачьих станиц – единственная
транспортная артерия. От нее в сторону Новочеркасска – центра Всевеликого Войска
Донского – степь. Четыреста верст. С гаком, шутят казаки. А в гаке сколько?
Отвечают: столько, полстолько, да еще четверть столько... Вот на этом степном
просторе и разгорелись кровавые игры, не прекращающиеся ни днем, ни ночью в
течение трех лет. Более тысячи дней копытили ее быки и кони. А сколько раз люди
на животах проползли по ней, поливая кровью – липкой и оскверненной, но святой,
казачьей – девственно‑пыреистую траву?! Да четыре года – на империалистической.
Но там была война с врагами Родины, а тут не война, а бойня на родине‑матери. На
ее груди сыны по‑звериному сцепились и душили друг друга. Одичавшие,
необузданные, жестокие и беспощадные.
Но ведь донские казаки всегда ценили дружбу – один за всех, и все за одного. Так
почему такое случилось?
Филипп Козьмич страдальчески морщился, словно он чувствовал, как больно
матери‑земле: из ума и сердца ее сынов ушло все человеческое, и осталось только
животное стремление – убить... Как же отец может убить сына?! Это крохотное
тельце, которое он вынашивал на руках долгие годы, оберегая от малейших ушибов и
царапин. Целовал, ласкал, вдыхал аромат... Потом гордился сыном, превратившимся
в храброго, красивого и до боли родного казака – ну чисто как он в молодости...
А там пойдут внуки род продолжать...
Теперь в звериной атаке более опытный боец‑отец рубит острой шашкой голову
сыну‑юнцу и горделиво, по‑сатанински усмехаясь, о полы своей шинели вытирает
клинок от крови... сына. Чушь!.. Этого не может быть!
Но на Дону это продолжалось более тысячи дней: отец рубил голову сыну, сын –
отцу, брат – брату и сестре... Конец света, что ли, наступил в самой благодатной
долине для проживания человека?! Ужасом это назвать нельзя. Потому что на
человеческом языке невозможно найти определение подобному деянию. Зверь вот не
разговаривает, но зато, разорвав жертву и насытившись, других не трогает. Тем
более – своих детенышей... Может быть, здесь потому свершалось такое глумление,
что раньше в избытке было мудрости и добра?..
Что же надо сделать с человеком, чтобы заставить его поедать собственных детей?
И как это сделать? Каким способом переродить природу человека? Цивилизация
замерла? Или даже попятилась? Но ведь Родина своих сынов никогда не убивала!
Людоедства тоже не знала Россия. Жребий ее – страшно непостижимый. Была бы вера
у вновь вылупившихся активистов, можно было б предположить, что наступил конец
света и протрубили архангелы с вселенским призывом: «Вставайте, живые и мертвые,
на страшный суд!..»
Даже хорошо, что он, Миронов, погибает – иначе, оставшись в живых, невозможно
стыдно в глаза людям смотреть – ведь это он вверг Дон в братоубийственную бойню!
Но ведь он же искренне верил, что вершит правое дело и завоевывает счастье
своему родимому казачьему краю. Да кто его, благодетеля, просил об этом! Ах,
если бы знать... Сейчас опамятовался, а тогда‑то верил... Да кому оно нужно, это
его вечное упование‑оправдание, что он верил. Он, что ли, один такой верующий!..
Но в чем же он виноват, когда враги устроили на Дону дикий шабаш? Допустим,
устроили, но почему люди потеряли человеческий облик? Он‑то, по крайней мере, не
участвовал?.. А не он ли усеял донскую степь черепами вместо лазоревых цветов,
белеющих теперь на солнце?.. Надо разобраться – не так все просто.
Итак, 32‑й Донской казачий полк с песней: «Ах, донцы‑молодцы, ах донцы‑молодцы,
ах, донцы‑молодцы...» – прибыли на железнодорожную станцию Себряково и начали
выгружаться. Выводили застоявщихся коней из вагонов, устраивали им пробежку...
Собрался полковой комитет, и начали думать‑гадать, как им лучше всего поступить
– остановиться в Михайловке или продвинуться до станицы Усть‑Медведицкой? Всем
ли полком или сотнями расквартироваться? Ну а как быть с родными куренями, куда
ошалевшие от радости казаки рвались? Казак – воин‑земледелец... Несмотря на
многовековой образ жизни воина, сердце казака больше всего было привязано к
земле. О г волнения он задыхался, прикасаясь ладонями к ней, опирался на нее,
шептал пересохшими губами: «Моя земля... Я вернулся к ней. Вернулся!.. Чтобы
быть счастливым и счастье дать ей – матушке‑земле...»
Судили‑рядили долго и, наконец, приняли решение разъехаться на побывку по домам,
но, как только Миронов подаст сигнал – всем полным аллюром прибыть в центр
окружной станицы. Сейчас главное – не быть втянутым в братоубийственную войну и
не поддаваться на провокации. Он понимает сложность обстановки – параллельно
действуют или даже рядом сосуществуют Советы в некоторых хуторах и станицах и
атаманское правление. И даже на одной и той же улице: в одном курене – Советы, а
рядом курень занят правлением атамана. И каждый считает себя правым... Это очень
опасное соседство, чреватое мгновенным взрывом. Не допустить его. Не допустить,
чтобы революционно настроенная молодежь с фронта поднялась против
стариков‑отцов, исповедующих старые, веками созданные порядки на Дону.
Двоевластие на Дону враждебно пыталось сосуществовать не только в хуторах и
станицах, но и на самом, что называется, верху. В Новочеркасске – наказной
атаман Каледин и Войсковое правительство во главе с Богаевским, выступавшие
против Совета Народных Комиссаров РСФСР, и Военно‑революционный комитет в
станице Каменской, созданный 10 января 1918 года съездом фронтового казачества
двадцати одного казачьего полка, двух запасных и пяти батарей, и принявший
резолюцию: «Съезд и Военно‑революционный комитет призывают все казачьи части,
все трудовое казачество, все трудовое население Донской области отнестись с
доверием к нему, сплотиться и организоваться для поддержки Военно‑революционного
комитета, который воскрешает лучшие страницы истории вольнолюбивого Дона.
Военно‑революционный комитет, справившись при поддержке всего трудового
казачества и трудового населения и при поддержке его успеха со стороны трудового
казачества Кубани, Терека, Урала и Сибири и всех трудящихся, созовет съезд всего
трудового казачества, рабочих и крестьянства для организации на Дону трудовой
власти. Да здравствует трудовое казачество! Смело за свободу и счастье
трудящихся! Правда на нашей стороне!»
И каждый из них – и наказной атаман вместе с объединенным правительством области
Всевеликого Войска Донского, и Военно‑революционный комитет, выступая от имени
народа и расхваливая свои порядки – обещали в прекрасном будущем свободу и
счастье. И для этого требовался сущий пустяк – задушить друг друга.
Военно‑революционный комитет послал ультиматум Войсковому правительству,
заседавшему день и ночь в Новочеркасске:
«1. Вся власть в области Войска Донского над войсковыми частями в ведении
военных операций от сего, 10 января 1918 г., переходит от войскового атамана
Донскому казачьему военно‑революционному комитету».
В ответ на этот ультиматум наказной атаман Каледин послал отряд под
командованием полковника Чернецова и приказал разогнать эту «шайку самозваных
правителей...».
В чем вина полковника Чернецова и офицеров отряда, идущих в бой с верой, что
спасают православный Дон?.. Произошла жесточайшая схватка, в которой мало кто
кому уступал в мастерстве и храбрости. Ведь казаки сошлись в смертельном бою. Он
был первым между красными – несколько дней назад названными революционными
полками, и – белыми – хранителями вековых традиций Дона. Между разрушителями
уклада жизни донских казаков и отстаивавшими традиции. А что это так, а не
иначе, Миронов убедился воочию. По крайней мере, за три года, отпущенных ему
судьбой и небом, он не наблюдал ни одного созидательного акта со стороны
красных. Почему – красные? Цвет пожара. Цвет уничтожения. Гибели. А почему –
белые? Белый цвет – цвет мира. Жизни. Вечности. Случайны ли эти бирки,
навешанные войскам?..
Итак, первый бой. Кто и как себя проявил? Революционные войска дрались с особой
яростью, как нарождающаяся свежая сила. И победили. В плен попали вместе с
полковником Чернецовым многие офицеры. Он послал в Новочеркасск записку: «Я
вместе с отрядом попал в плен. Во избежание совершенно не нужного кровопролития
прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и
войскового старшины Голубова. Полковник Чернецов». На этой записке поставил свою
подпись и Голубов, благодаря которому и была одержана победа.
У станицы Глубокой, где происходило сражение, плененного Чернецова встретил
проезжавший мимо Подтелков, который, кстати сказать, не участвовал в бою. В
кожаной куртке, быстро перехвативший моду, он, бывший вахмистр, а теперь вождь
революционных красных войск, свысока посмотрел на поверженного полковника
казачьих контрреволюционных белогвардейских войск, снисходительно сказал: «Ну
что, доигрался, кровопивец?!» Полковник что‑то ответил вахмистру. Кстати, между
этими двумя воинскими званиями расстояние, как от земли до звезд... Началась
перебранка. Подтелков выхватил шашку и отрубил Чернецову голову. И во всем своем
величии, доставшемся ему несколько дней назад, он заорал: «Руби всех!..» И всех
офицеров порубили приближенные Подтелкова...
Филипп Козьмич, узнав об этой бесчеловечной акции, горестно задавал самому себе
вопросы: «Имел ли право, без суда и следствия, вахмистр Подтелков на то, чтобы
зарубить полковника Чернецова, и вообще поднять руку на пленного? Ведь это
деяние запрещено не только всеми международными, цивилизованными правилами, но и
традициями донского казачества. Надо разобраться и предать суду – он
единственный имеет право определить наказание человеку. А нарушивший это правило
сам подлежит суду. Так почему же не судили вахмистра Подтелкова и его
приближенных?.. Или это называется «борьбой идей» и правосудия тут не
существует?..
Эта была первая кровавая беззаконная расправа. Отсюда пошел отсчет времени
животной дикости и беззакония... И слово перестало быть мерилом порядочности и
чести. Ну что из того, что Голубов, опоздав на какое‑то мгновение к месту этой
дикой вакханалии, кричал на Подтелкова: «Сволочь!.. Подлец!.. Что ж ты наделал –
ведь слово офицера дано!..» Что же ему ответствовал неповоротливый Подтелков?
Туго вращая шеей, будто туда кто‑то сыпанул жменю мякины пополам с осотом, он
заносчиво отвечал: «Хватит слов – надо кончать их всех...» Весело, ничего не
скажешь... Почему кончать? Для чего кончать? Для счастья, которого ждут не
дождутся донские казаки? Но ведь он, Миронов, хорошо знает, что Подтелкова
вскоре повесили... И хорошо ли копаться в делах усопшего? Но ведь надо же
разобраться во всем! По правде разобраться. Это же не где‑то происходило на
вражеской земле, а на родной матушке‑землице. А иначе незачем и память теребить.
Он, конечно, помнит, как из Усть‑Медведицкой даже посылал помощь попавшему в
беду отряду Подтелкова. Это же нормально, коли товарищ по борьбе за власть
Советов оказался в трудном положении и требовалась выручка. И то, что Подтелкова
повесили, конечно, жалко и бесчеловечно, но так решил суд. Уж какой он там был –
правый, не правый, ему неизвестно, но суд был, и старики присутствовали, без
которых ничего не решается. И только один суд правомочен выносить приговор.
Миронов не знает, вменялось ли в вину Подтелкову убийство безоружных и
беззащитных пленных из отряда полковника Чернецова... Но он убежден, что за зло,
сотворенное человеком, его рано или поздно кара настигнет. От этого еще никому и
никогда не удавалось улизнуть. Хорошо, если бы об этом люди знали и помнили...
Потом, почему на арену кровавой бойни донской всплыл такой вождь, как Подтелков?
Что его отличало от остальных? Образования никакого. О начитанности нечего и
спрашивать. Ум? Всю жизнь быкам хвосты крутил. Выказал храбрость на войне – это
хорошо. Но почему‑то дальше вахмистра не продвинулся. Его дружок вспоминает:
«Глядишь, бывало, – обыкновенный казачий парень, фронтовик, веселый, с широкими
жестами, шумливый говорун». А Френкель, чернявый и юркий, который все время
возле него крутился, замечает, что «Подтелков чрезвычайно быстро развивался
политически и морально, закаляясь в борьбе». Бог ты мой, а до того, как стать
вождем революционных войск, он что же, был недоразвитым и аморальным?.. Или
этому самому Френкелю и надо было такого вождя, чтобы вертеть им в нужную
сторону? И опять же – «развивался...». А выбирали ‑то его, Подтелкова, за что,
за какие качества и заслуги?.. Ну ладно, избрала. Зачем же он сразу же,
буквально через несколько дней, совершает преступление?.. Кто на этот вопрос
ответит?..
И потом, почему этот самый Френкель, один из подтелковского отряда, сумел
сбежать из‑под смертельного кольца казачьей охраны? Ведь скрыться от казаков
невозможно – всем известно. А вот Френкель скрылся. Уж не подставил ли он сам
отряд Подтелкова под расстрел и виселицу, а казаки в благодарность за такую
услугу просто отпустили его?.. Ведь потом этот самый Френкель всплыл в роли
комиссара и яро проводил расказачивание... Значит, все закрутилось так хитро,
чтобы казаки сами себя уничтожали? И Френкель этому уж очень помогал?.. А
Константин Абрамович Хмелевский пишет: «В вихре событий формировались их
убеждения, приобретался политический опыт. Не всегда молодые казачьи
революционеры умели разбираться в сложных перипетиях борьбы классов и партий,
порою подводила их, особенно Подтелкова, наивная вера в «общеказачьи» интересы.
Но они смело и без оглядки шли навстречу будущему». А как же тогда быть с
Пушкиным? Он ведь утверждал, что только «дикость, подлость и невежество не
уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим». А нас так лбами треснули
друг о друга, что от боли аж в глазах потемнело и разум угас. И когда в моем
очаге потухло пламя, я уже не знал, в какой дом идти за горячими углями... Через
год хутор Понаморев, где совершилась казнь подтелковцев, был освобожден. На
могиле установили обелиск с надписью: «Вы убили личности, мы убьем классы».
Значит, миру не бывать на родной земле, потому что для уничтожения классов много
потребуется времени...
И так день за днем... 27 января 1918 года в Новочеркасске собрался Войсковой
Круг... Наказной атаман Каледин сделал последнее сообщение: «Положение наше
безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам
враждебно. Сил у нас нет. Сопротивление безнадежно... – генерал был чем‑то
взволнован и сильно нервничал. Видимо, до конца хотел побыть на заседании
Войскового Круга, добавил: – Господа, говорите короче. Ведь от болтовни Россия
погибла». На этом заседании Войскового Круга генерал Каледин сложил с себя
полномочия наказного атамана Всевеликого Войска Донского. Поднялся в свой
кабинет. Через небольшой промежуток времени раздался выстрел. Когда адъютанты
вбежали, наказной атаман был мертв...
Новым наказным атаманом избрали генерала Назарова. Созванный малый Круг в
отчаянии исторг клич: «Защищать Дон до последней капли крови». И объявил Донскую
область на военном положении и всеобщую мобилизацию...
Донское правительство издало приказ о расформировании всех полков донского
казачества, кроме номерных – 3, 5, 7, 9, 10, 13, 16, 17, 18, 21, 28, 29, 38, 40,
48, 49‑го, двух гвардейских и формируемого в Сальском округе калмыцкого полка.
Генерал‑атаман Назаров мог рассчитывать только на эти преданные воинские части.
Правда, попутно проходил еще один набор добровольцев в многочисленные
партизанские отряды: Семилетова, сотника Грекова, хорунжего Назарова, подъесаула
Боброва, студенческих дружин, Сибирского отряда, «дивизиона смерти», Донской
военной дружины, семинарской сотни, польского уланского эскадрона имени
Понятовского...
12 февраля 1918 года в Новочеркасске, который объявлен на осадном положении, под
председательством войскового старшины Волошина открылся малый Круг, принявший
постановление о введении «смертной казни для применения ее судами по законам
военного времени».
Из Новочеркасска в Ростов перебирается штаб Добровольческой армии, насчитывающей
в своих рядах 4000 штыков, 200 сабель, 12 орудий. Всем этим начинаниям
отводилась короткая жизнь – чуть меньше месяца. 24 февраля революционные войска
заняли Ростов. Спасаясь бегством, Добровольческая армия переправилась через Дон
у станицы Ольгинской и двинулась в так называемый «ледовый поход»...
Войсковой старшина Голубов, командир 27‑го казачьего полка, 26 февраля ворвался
в зал заседания Войскового Круга, заседавшего в Новочеркасске, и, ударив плетью
о стол, за которым сидели избранники народа, закричал: «Это еще что за сволочь
здесь расселась?! В России социальная революция, а они, сукины дети, расселись,
разговоры разговаривают. Встать! Пошли вон, сволочи!..» Все разбежались...
Передача власти совершилась бескровно и даже легче, чем уход с исторической
сцены Временного правительства или Учредительного собрания под председательством
Виктора Чернова... Только отряд походного атамана Попова – полторы тысячи
казаков при 5 орудиях и 40 пулеметах – успел целым и невредимым ускользнуть в
сторону Сальских степей и впоследствии стать центром сосредоточения сил
контрреволюции.
Задача 32‑го Донского кавалерийского полка под командованием Филиппа Козьмича
Миронова без его непосредственного участия была выполнена – ведь по прибытии в
Михайловку они приняли резолюцию на полковом митинге: «Не расходиться по домам
до тех пор, пока не ликвидируют контрреволюционный мятеж Каледина... Мы признаем
власть Совета Народных Комиссаров и будем вести беспощадную борьбу до тех пор,
пока власть на Дону не будет вырвана из рук Каледина и не передана трудовому
народу». Теперь они как бы освобождались от своих обязательств перед
революцией...