ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
14
Со стороны могло показаться, что Миронов нарушал установку командования – только
охотников набирать в разведку. Но он думал еще и о том, что эту первую вылазку в
стан врага надо успешно выполнить. Ведь охотники сами по себе могут вызваться
под влиянием общего психологического настроя, когда предстоящая опасность
нестрашна, а вокруг свои родные лица и чуть ли не каждый захочет козырнуть своей
отчаянной храбростью. Но каков он будет в деле – вот что заботило больше всего
Миронова. Поэтому как бы принуждал Симонова идти в разведку, зная наверняка, что
если тот даст слово, то выполнит его с умом и находчивостью.
– Внимание... В пять утра выступим от деревни Чатайузы...
– Так это же казачье слово «узы», – не выдержал кто‑то, обрадовавшись знакомому
с детства слову. – «Узы», это же значит – собаками трави его...
– Верно, – снисходительно ответил Миронов, хотя в другое время он бы строго
прикрикнул на словоохотливого казака. Но сейчас понимал состояние охотников и
прощал их маленькие слабости. – Так вот, пройдем деревню Юкман Чуанж и выйдем на
левый берег реки Тайузыха... Дальше путь на станцию Ляоян... Взорвем железную
дорогу... Прихватим «языка»...
– Дел – раз плюнуть... – Кто‑то из казаков, осмелев, еще раз не по‑уставному
подал голос.
– Разговоры! – строго сказал Миронов. – С сего часу – губы на замок. Изъясняться
только жестами. Пройти придется верст семьдесят. Последний привал в деревне
Цундязандиоза...
– Захотел бы сказать, так не выговоришь, – на сей раз кто‑то тихонько проворчал.
Миронов только глазами сверкнул:
– ...Коней не расседлывать, подпруг не ослаблять, – кони наши донские,
выносливые... Обуть коней! – подал команду Миронов.
Казаки быстро и сноровисто надели на копыта лошадей специально изготовленные
«рукавицы». Предосторожность немаловажная – дороги горные, каменистые, чтобы не
было слышно цокота копыт.
Тридцать пять казаков во главе с сотником Мироновым нырнули в темень январской
азиатской ночи. Неожиданно их накрыл такой ливень с градом, что, кажется, дробил
не только одежду, но и души. Люди и кони не то чтобы промокли, как во время
нормального дождя, а будто при полном боевом снаряжении переплывали реку не по
горло в воде, а, как говорят на Дону, по самую макушку. Но казаки молча и упрямо
продолжали тащиться за своим командиром. Что их гнало? Слава? Деньги?
Человеческое достоинство смельчаков, их гордость, вот, мол, какие мы – первыми
идем в разведку? Или извечное стремление рода людского преодолевать преграды?
Вырвать победу даже ценою жизни? Или тихая ярость и удовлетворение самим собой,
что хоть зубами, срывая в кровь ногти и сердце, – вырвал‑таки победу? Или это
преодоление звериного инстинкта самосохранения ради очеловеченного понятия –
долг перед Родиной?.. Еще, наверное, никто не сумел и не сумеет со всей
откровенностью и, главное, правдиво объяснить поступки людей, сознательно идущих
на верную смерть. Как никто не мог рассказать, да и надежды нет, чтобы
кто‑нибудь когда‑нибудь поведал бы: а что там, за гранью этого святого,
жестокого и прекрасного мира.
Да и сам Филипп Козьмич Миронов, в апреле 1904 года произведенный в сотники,
никак не мог усидеть дома и исполнять относительно мирную должность атамана
станицы Распопинской, а начал настойчиво рваться на театр военных действий. 2
мая 1904 года Миронов подал рапорт окружному атаману Усть‑Медведицкого округа о
разрешении ему добровольно, за собственный счет отправиться в действующую армию.
Просил послать даже рядовым. Дважды просил. Конечно, какое‑то объяснение его
поступка, чисто внешнее, можно найти в мемуарных записках военного историка
старшего адъютанта, штабс‑капитана Федора Ростовцева, посвятившего несколько
глав «нарождающемуся герою Тихого Дона»: «Эти попытки Миронова попасть на войну
еще до мобилизации дивизии ясно свидетельствуют, что Миронов сохранил в себе дух
старого казачества и предпочитал домашним клопам кровавую сечу с врагами своего
отечества. Действительно, патриотизм Миронова вне всякого сомнения: его боевая
деятельность, его мемуары говорят нам о внутреннем содержании его сердца,
полного любви к своему отечеству...»
Но не думать о том, что его могли убить в первой же стычке, он, по‑видимому,
просто не мог. И все‑таки рвался на фронт.
9 октября 1904 года сотник Миронов в составе 26‑го Донского казачьего полка
второй бригады, 4‑й Донской казачьей дивизии был направлен в Маньчжурию, в район
города Мукдена.
И вот туманный, а потом ливневой рассвет 14 января 1905 года, когда отряд
Миронова отправился, как шутили между собою казаки, на тот свет.
Разведчики прошли 70 верст. Лошади под седлами находились более тридцати
часов... В деревне Цундязандиоза наняли за десять рублей проводников‑китайцев:
отца и сына... Южнее города Ляояна взорвали железнодорожное полотно... Урядник
Василий Паршин зажег патрон. Взяли «языка»... Вот тут‑то и поджидала Миронова
смерть. Он связывал живого «языка» и не заметил, как другой самурай занес руку,
намереваясь всадить ему нож в спину. В это время казак Симонов, видя занесенный
над своим командиром нож, в последнее мгновение рубанул шашкой по этой самой
руке...
Казаки были награждены Георгиевскими крестами, а Филипп Козьмич Миронов –
орденом Св. Анны 4‑й степени с надписью «За храбрость».
В марте под командованием сотника Миронова сводный конный отряд в двести сабель
поступил в распоряжение генерала Зарубина, командира 4‑го Сибирского корпуса,
выполнявшего авангардную роль в 1‑й армии. Задача – силой шести батальонов при
поддержке конного отряда Миронова провести разведку боем... Батальоны пошли в
атаку, но, встретив сильный огонь обороняющихся японцев, залегли, потом
откатились на исходные позиции. Успеха – никакого.
Миронов со своим отрядом избрал более гибкую и разумную тактику – обходную. И
появился перед японцами с той стороны, с которой они меньше всего ожидали.
Сделав небольшой привал перед атакой, он собрал казаков и сказал:
– Братцы, трудная задача поставлена – могут быть жертвы... Пехота откатилась
назад – вся надежда на нас. Так вот, кто слаб в коленках и у кого они так
трясутся, чго аж самураям слышно, тот может вернуться в тыл, в казармы...
Казаки добродушно заворчали, благо Миронов не запрещал:
– Кто ж признается, что слаб в коленках?!
– Помягче бы сказал, глядишь, и подались бы в тыл...
– Дорог каждый казак! – неожиданно и резко ответил Миронов.
И именно каждый казак и понял эту реплику командира по‑своему. Один, что дорог
он вообще, как сын Дона, а другой, что дорог как боевая единица в данную опасную
минуту, когда надо внезапно навалиться на самураев и захватить «языка». И что
без его личной помощи командиру не то чтобы трудно справиться с боевой задачей,
а просто невозможно.
Никто не пожелал воспользоваться «трясучестью» своих коленок – все казаки
остались в строю. Боевую задачу выполнили образцово – в расположение своей части
привели двух плененных японских офицеров и взяли много трофеев: пять арб с
ячменем, палатки и непромокаемые накидки, материи... И ценную топографическую
карту.
Филипп Козьмич Миронов был награжден орденом Станислава 3‑й степени с мечами и
бантом.
Генерал‑лейтенант Куропаткин прислал телеграмму командиру бригады генералу
Абрамову: «Прошу передать доблестному сотнику Миронову мою душевную
благодарность. Орлам его большое спасибо за лихую атаку. Ура, Ермакам!»
Штабс‑капитан Федор Ростовцев пишет про события того памятного похода:
«Трехдневная работа целого отряда окончилась бы бесплодно, если бы не шесть
военнопленных и обоз, добытые сотником Мироновым. Но для такого успеха лучше бы
послать одного сотника Миронова, чем тревожить шесть батальонов...»
К двум орденам Миронова прибавилось еще два: орден Св. Анны 3‑й степени и орден
Владимира 4‑й степени с мечами и бантом. Итак, все его четыре ордена за десять
месяцев боев на фронте русско‑японской войны. И чин подъесаула вместе с
пожизненным дворянством.
На войсковой праздник 26‑го казачьего полка прибыл лично командующий русской
армией в Маньчжурии генерал‑лейтенант Куропаткин. Пригласил подъесаула Миронова
выйти из строя, пожал ему руку и, не скрывая восторга, сказал: «Вы воскресили
славу донского казака! Доблестному сотнику Миронову, нарождающемуся герою Тихого
Дона – ура!..»
– У‑р‑р‑ра!.. – закричал Миронов и тут же очнулся. Загремел засов дверей, и
часовой грубо окрикнул:
– Чего орешь!
– Это он в атаку зовет... – сказал подошедший второй часовой.
Миронов отвернулся к стене. Кажется, на этот раз он так и не понял, где
находится и что с ним произошло. И снова предался дорогим воспоминаниям. Он
вспомнил, как командир бригады генерал Абрамов крикнул: «Качать его!..» Офицеры
подхватили на руки, и Миронов взлетел над их головами... Потом командир полка
полковник Галдин зачитал аттестацию: «Что касается успешности действий сотника,
теперь подъесаула Миронова, против японской пехоты, то это исключительная
заслуга этого офицера, сумевшего подобрать себе лихих казаков, познакомить их со
своими требованиями, с местностью, внушить им веру в себя и разрушить в их
глазах иллюзию непобедимости японцев. Честь и хвала такому донцу, как подъесаул
Миронов... Очень усерден, исполнителен, энергичен, сотней командовать может. Быт
офицеров и казака знает. Общая оценка качеств – выдающийся».
Слава о подвигах Миронова облетела не только войска действующей армии, но и
докатилась до родного Дона, до родной станицы Усть‑Медведицкой. Ему прочила
блестящую карьеру и обеспеченную жизнь потомственного дворянина, которую он себе
заслужил вместе с чином подъесаула. Но Миронов не торопился подвергнуть себя
искушению и торопливо перебежать в стан господствующего класса с его
чванливостью и спесью. По крайней мере, такое у него сложилось мнение о
ближайшем окружении – офицерско‑дворянском. Наоборот, он даже подчеркивал свое
происхождение манерами, привычками и образом мыслей, которые безошибочно
определяли в нем представителя трудового казачества. И, главное, он не делал
даже попыток как‑то приспособиться, с подобострастием примкнуть к власть имущим.
Правдивый от природы, одаренный и беспокойный, он, как и прежде, критически
относился к вышестоящим чинам армии: «Я увидел только произвол и бесчинство со
стороны командного состава, и, когда начальник 4‑й Донской казачьей дивизии
генерал Телешев был посажен в арестантское отделение за бесчинства, вакханалии и
преступления, которые были им совершены, я публично сказал, что так и нужно было
сделать с генералом Телешевым, ибо нельзя терпеть тех безобразий, которые
творились в нашей армии... За это меня отправили в госпиталь для
душевнобольных...»
Миронова вскоре освободили от врачебной опеки... Русско‑японская война
закончилась позорным миром. В стране нарастал революционный взрыв...
* * *
В Уфе забастовка железнодорожников – арестован инженер Соколов и приговорен к
смертной казни через повешение. Казаки 26‑го казачьего полка, возвращаясь с
русско‑японской войны ранней весной 1906 года, требовали отправки эшелона на
Дон. Нужно было знать казаков – их нетерпение и жажду скорее увидеть родимые
курени и Дон‑батюшку реку. И как они могут, словно гигантская пружина, сжаться
и, распрямившись, необузданной и яростной силой смять препятствия на пути... А у
Миронова, наверное, в крови – помогать людям в беде. Он созвал митинг и убеждал
казаков, что нельзя уезжать, когда речь идет о спасении человека. Эшелон не был
отправлен, пока Миронов не добился помилования инженера Соколова.
15 апреля 1906 года 26‑й полк последним эшелоном прибыл в столицу Войска
Донского – город Новочеркасск. По домам, на льготу, на два месяца...
Казаки восемнадцати станиц во главе с Усть‑Медведицкой, центром округа,
собрались на плацу встречать служивых... Впереди на огненно‑красном чистокровном
дончаке Филипп Козьмич Миронов. Будто гордый конь чувствовал, что родом он из
детства и несет на себе не воина, пропахшего порохом, а счастливого и
мечтательного пастушонка. И губы его после яростно‑злобных криков и глаза
высматривают в толпе встречающих только одну, единственную, о которой мечтал на
войне.
А вокруг колокольный звон всех церквей – таков обычай встречи героя, на поле
брани заслужившего четыре ордена. Хоругви. Иконы. Песнопение: «Слава... Слава...
Слава...» На мундире подъесаула Миронова, блестящего казачьего офицера,
молодого, красивого, независимого, блестят ордена... Наверное, даже в детском
сне, когда, кажется, все летают и все возможно, не могло ничего подобного
присниться сыну казака‑бедняка.
Миронов возвратился на Дон, когда в стране еще не утихли революционные волнения.
И он, естественно, принял сторону народа. Потому что понял: революция – это
правда, за которую он боролся всю жизнь.
Народ пробуждался. Волновался. Поднимался на своих поработителей...
Небезынтересным свидетельством являются воспоминания главного действующего лица
гражданской войны в России Антона Ивановича Деникина, когда он, переодетый и
загримированный, в теплушках пробивался на Дон: «Явление развала армии – в 1917
году – не было столь неожиданным, имея страшным и предостерегающим прообразом
эпилог Маньчжурской войны и последующие события в Москве, Кронштадте и
Севастополе... Прожив недели две в Харбине в конце ноября 1905 года и проехав по
сибирскому пути в течение 31 дня через целый ряд «республик» от Харбина до
Петрограда, – я составил себе ясное понятие о том, чего можно ожидать от
разнузданной, лишенной сдерживающих начал солдатской черни. И все тогдашние
митинги, резолюции, Советы и вообще все проявления солдатского бунта – с большей
силой, в несравненно более широком масштабе, но с фотографической точностью
повторились в 1917 году».
Надо заметить, что Деникин говорит о солдатах как неуправляемой черни, хотя сам
он не очень‑то высокого происхождения. Родился в мужицкой крепостной семье. Отец
его 22 года служил в николаевской армии и добился прапорщичьего чина... Юность
Деникина потрачена в работе на добывание хлеба. После тяжелых годов учения –
положение вольноопределяющегося «в казарме», на солдатском котле. Видно, не
сладок был солдатский хлеб, при воспоминании о котором Деникина в нервную дрожь
бросает.
Интересно сопоставить судьбы Миронова и Деникина. Оба происходят из бедных
семей. Но, достигнув офицерских чинов и пожизненного дворянства, один напрочь
отказывается от своего сословия, а другой, наоборот, стремится облегчить участь
трудового казачества. И готов, как заявил однажды Миронов, даже снять мундир и
ордена, лишь бы помочь простым людям. Если Деникин отгораживался от своих
корней, то Миронов кидался в бурный революционный водоворот революционно
настроенных масс, стремясь быть полезным народу.
Небезынтересен и тот факт, к сожалению, последний, что судьбы офицеров,
выдающихся военачальников, выходцев из самых глубин русского трудового народа –
Деникина и Миронова, начиная с 1905 года, все время пересекались, доходя до
смертельных схваток. Они и со сцены невероятно жестокой гражданской войны ушли в
одно время – Деникин в эмиграцию, Миронов – в Бутырскую тюрьму.
...Казачьи полки возвратились на берега православного Дона. Что ожидало их,
верных сынов Отечества, царя и престола?