ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Часть вторая
1
Филипп Козьмич Миронов проснулся от крика надзирателя. Осмотрелся впервые без
истерии и гнева. Голые, исцарапанные, грязно‑серые стены. Четыре шага в длину и
два шага в ширину. Из мебели только топчан – колченогий. Откуда его доставили
сюда? Или он здесь вечно пребывает? Зарешеченное окно, сквозь него просачивается
хмурое небо. Наверное, уже рассвет. Это понятно и по миске с тюремной баландой,
которую в очередной раз принесли ц убрали нетронутой – он ведь продолжал
голодать и с каким‑то щемяще‑жалостливым чувством думал, что скоро придет конец,
и люди тогда вдруг спохватятся, что командарм Второй Конной армии погиб не в
бою, как положено бойцу, а голодной смертью. Позорной смертью...
Задвижка «волчка» оставалась открытой, и Миронов отметил про себя, что в нее
смотрит надзиратель. Что ему нужно в такую рань? Хотя он имеет право заглядывать
в любое время суток и следить за поведением заключенного. Да и рань ли в мире?..
Он, Миронов, заключенный?.. Неужели это в самом деле не мерзкий сон?.. Только
без истерии. Спокойно! Таков самому себе приказ... Так быстро он привык к боли?
– Оглох?.. Чего молчишь?.. Жалашь или не жалашь прогулка?
– Какая прогулка?
– Воздуха вольного хлебнуть... Так жалашь ай нет?
Вместо всегдашней настороженности появилось вдруг какое‑то недоумение,
граничащее с терпимым отношением к надзирателям. Но оно тут же, как неожиданно
возникло, так неожиданно и испарилось, уступив место всегдашней настороженности
и даже враждебности к тюремщикам. «Очередная насмешка, – подумал Миронов... –
этих тупоголовых...» Он, конечно, не считал их за нормальных людей и отказывался
предполагать в них обыкновенные человеческие качества. Тем более милосердие и
отношении к заключенным: «Вольного воздуха хлеб‑путь...» Ведь между ними всегда
существовал антагонизм. Ненависть одного к другому, чуть ли не врожденная,
выработанная многими поколениями заключенных и их стражниками. Ею были пропитаны
не только мысли жертв застенков, но и сам воздух камер, карцеров, коридоров,
двориков и всего мрачного здания тюрьмы. И всяк сюда входящий сразу же принимал
сторону заключенных против всего охранного персонала, вплоть до социального
строя, порождением которого являлось это ненавистное заведение.
Миронов поднялся с жесткого колченогого топчана. Шагнул к «волчку». На него не
мигая уставились два, как у рыси, глаза:
– Жалашь?.. Тогда открою...
Видно, молчание Миронова надзиратель принял за согласие, он всунул в замочную
скважину ключ и резко повернул – железная окованная стальными полосами дверь,
как обычно, противно скрипя, медленно открылась. В квадрате проема – фигура
стражника, что‑то вдруг показалось в нем Миронову знакомым, но он тут же отогнал
нелепую мысль, по его мнению, – нигде не мог он повстречать такую мерзкую
личность.
Миронов автоматически, «по‑уставному», заложив руки за спину, медленно, как‑то
чересчур даже осторожно, словно в потемках, переступал ногами. Почему‑то в
коленях появилась противная дрожь. Ноги стали какими‑то ватными и как всегда
цепко и упруго не захватывали землю, а скользили, как по льду, тонкому,
молодому, хрупкому... Правда, под ногами не земля, а железная поверхность
тюремного коридора. Лестница тоже железная, гулко фиксирующая шаги. Не думал
Миронов, что его шаги могут быть тяжелыми, грузно‑старческими и издавать
неприятно шаркающий звук. «Надо просто выше поднимать ноги, – подумал он. – А
может быть, это от подков на сапогах?.. Или, может быть, от шпор?.. Шпор!.. О!..
Ах, если бы так, как в былые годы, когда только звон шпор догонял его легкие,
стремительные шаги. Поступь кавалериста лукаво‑тихая, осторожно‑быстрая... Рывок
– и еще не успеет в воздухе раствориться малиновый звон шпор, как цель
достигнута».
Миронов прошел еще несколько обитых железом дверей, и вот последние открылись, и
он высунул голову в тюремный дворик. Все поплыло вокруг... Наверное, помимо
воли, слишком много для первого раза «хлебнул вольного воздуха»... Поднял
отяжелевшие веки – в главах туман. Сквозь него какой‑то розовый силуэт возник.
Но вот очертания становились явственнее, принимали вид женской фигуры... Такой
розовый шарф в далекой прошлой жизни набрасывала на смуглые плечи Надя‑Надюша...
Он вдруг за многие последние дни осмысленно и с глубокой горечью подумал: «Все
осквернено и загублено... И вовек, наверное, не увидеть ему юное, дорогое лицо
милой и любимой девушки. Видно, ничто не повторяется, как не повторяются шаги
человека в одной и той же быстротекущей речной воде... Ах, Надя‑Надюша. Что же
за тайна заключена в твоей молодости?! Только бы увидеть, хотя бы еще один раз –
и тогда можно будет без страха и сожаления прощаться с жестоким и кровавым
миром. Но это недостижимо, как вернуть собственную молодость...»
– Миронов!.. – крикнула Надя‑Надюша. – Живой!.. – Она протянула Филиппу Козьмичу
руки, желая обнять и прижаться к нему.
Миронов отступил от жены, сделал жест, словно отодвигал видение, и все время
бормотал: «Провокаторы!.. Я не поддамся!» Он быстро пошел прочь от жены в
дальний угол тюремного дворика: «Ведь этого не может быть!.. Сон?.. Или –
очередная провокация...»
Надя‑Надюша догнала Филиппа Кузьмича, обхватила его руками:
– Мой Миронов!.. Мой муж... Дорогой, любимый... – бормотала Надя‑Надюша. Потом
умолкла, только еще плотнее прижималась к нему.
Филипп Козьмич стоял будто окаменелый, не веря в происходящее. Или боясь
поверить... Неужто это правда?.. И может ли происходить в тюрьме!? Как удар
молнии, ослепляющий и повергающий человека...
Через какое‑то мгновение Миронов вдруг почувствовал на своей груди сотрясающуюся
от нервной дрожи Надю‑Надюшу. От ее тела исходил аромат... весны, от котоого
можно задохнуться. Он легонько начал освобождатья от ее рук, чтобы взглянуть в
эти глаза цвета спелой вишни и будто чуточку припухшие полураскрытые губы,
словно ждущие поцелуя... О, эта невероятность встречи!.. Водь на самом деле
ничего не может произойти в тюрьме?! Сейчас пройдет сон, и видение исчезнет.
Останется только саднящая боль... А он, что же, в самом деле, мог подумать, что
воочию видит свою Надю‑Надюшу вот так, рядом, в тюремном дворике?.. Это только
его горячечное воображение могло нарисовать такую фантастическую картину. Но
если это соя, то почему в его тело проникает тепло другого человека? Насколько
он знает, во сне человек не различает тепла и холода и осмысленно не отвечает на
зов. Обычно он тут же просыпается и недоуменно осматривается, желая увидеть
того, кто только что обращался к нему... Миронов подумал: «Попробую легонько
отстранить от себя ее и взглянуть прямо в лицо...»
Как ни цепко Надя‑Надюша прижималась к нему, Миронову удалось взглянуть в ее
лицо:
– Сон? – кажется одними губами прошептал он.
– Нет... Нет... Явь! Верь – это я, твоя Надя‑Надюша.
– Тростиночка... – Миронов, больше не сказав ни слова, молча прижался к ее лицу.
Безмолвные и потрясенные, они стояли на виду у всех арестованных, кидавших
жадно‑любопытные взгляды в их сторону.
Неужто так мало надо человеку для счастья? Только одну‑единственную встречу с
любимой в прогулочном дворике Бутырской тюрьмы? А ведь Миронов и Надя‑Надюша не
просто были счастливы, а задыхались от счастья, не смея даже словом нарушить
мгновение слитности и забвения.
Наверное, мы бываем то ли чересчур расточительны, то ли по‑глупому скупы, если
не бережем друг друга в повседневной жизни и при встрече не «умираем», трепеща
от восторга. Но об этом мы начинаем задумываться слишком поздно, когда гром
грянул и убил любовь.
Неожиданно из здания тюрьмы выбежал старший надзиратель и громко скомандовал:
– Убрать заключенных!
Ретивые подчиненные кинулись выполнять приказ. Подбежали к Миронову и
Наде‑Надюше, начали размыкать их сомкнутые руки. Старались долго и бесполезно.
Не размыкались руки Нади‑Надюши и Миронова, словно чувствовали, что если сейчас,
в данный миг, разомкнут, то уже никогда не сомкнут их друг с другом.
– Не оторвать... – в бессилии отозвался один надзиратель.
– Склещились, что ли?.. Рви!
– Тю!.. Бешеный! Это же Миронов!
– Ну и что?
– Командарм Миронов.
– Командарм, и тут?..
– Левушка Троцкий постарался... Вот Ленин дознается...
– Гм... Командарм Миронов... А не брешешь?
– Вот те крест! – перекрестился надзиратель, как раз тот, который предлагал
Миронову «вольного воздуха хлебнуть».
– Ну, тогда как‑нибудь помягче разнимите их... А то начальство свирепеет...
...Миронов, блаженно‑радостно улыбаясь, машинально одолевал ступеньки железной
лестницы и, кажется, пришел в себя только тогда, когда за его спиной, противно
скрежеща, захлопнулась железная дверь. Устало, словно обессиленный встречей,
присел на топчан: «Мы ведь не успели сказать ни слова друг другу... Хотя о
многом переговорили... А голос моей Нади‑Надюши я сейчас услышу... Вот только
согреется мысль...»