ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
7
Во второй половине августа 1914 года Филипп Козьмич Миронов во главе казачьей
сотни, составленной из охотников, выехал на фронт первой империалистической
войны. Один из них, главный, протянулся от Балтийского моря до Румынии. Другой
фронт – Кавказский... В этой гигантской мясорубке, как капля воды – сотня
донских казаков во главе с подъесаулом Мироновым. Из таких вот капель и
образовывалась целая река, пополнявшая бездонные фронтовые потери. 125 тысяч
донских казаков было призвано под знамена убийственной войны. Цвет
профессионально обученного войска. Сразу столько казаков еще никогда не
призывали. И хотя многие семьи остались без кормильцев, на Дону «ура‑патриотизм»
захлестывал все слои населения. А уж о казаках и говорить нечего – каждый рвался
в бой, чтобы заслужить похвалу Отечества и с почетом возвратиться в родимый
курень на берегу самой великой и прекрасной реки – Дона. И обязательно с
Георгиевским крестом на груди. Только ведь не у всех сбудется эта мечта...
Сотня шла походным порядком. Неподалеку от города Жолкиева, в поместье барона
Розенталя остановилась на ночлег. Здесь Филипп Козьмич Миронов встретился с
человеком, который так же, как и он сам, был везде и всегда первым...
Был поздний вечер. Филипп Козьмич только что снял с себя шашку с портупеей,
расстегнул ворот мундира и, усевшись за обеденный стол в гостиной барона
Розенталя, ждал, когда верный и заботливый ординарец Иван внесет желанный
самовар. Но вместо него неожиданно вошел незнакомый штабс‑капитан в форме
летчика императорских военно‑воздушных сил, как‑то отчужденно кивнул головой,
словно не желая быть вежливым, но и не заметить казачьего офицера он не смел –
это было бы явной дерзостью.
Миронов, кажется, не успел ответить на его не совсем любезное приветствие, как
вошедший быстро пересек гостиную, и, резко открыв боковую дверь и войдя в другую
комнату, так же резко прикрыл ее за собой. Филипп Козьмич, усталый после
длительного перехода, не обратил особого внимания на невежливость незнакомого
офицера, может быть, потому, что не раз бывал свидетелем, когда некоторые
офицеры, выходцы из дворянских семей, свысока смотрели на него, выходца из
казачьих низов. Конечно, в другой обстановке горячий и резкий Миронов мог бы
поставить на место любого офицера, какую бы родословную он ни представлял. Но
сейчас ему ничего не хотелось, кроме как отдохнуть и с утомительной дороги
попить ароматного чаю. Потом заснуть кавалерийским сном – ведь на рассвете снова
походным порядком в направлении родного 32‑го казачьего кавалерийского полка.
Филипп Козьмич только что расправил усы, собираясь нагнуться над дымящейся
чашкой с чаем, как из боковой комнаты резко открылась дверь, вышел все тот же
штабс‑капитан и, быстро шагнув к столу, оказался перед Мироновым. Так же резко
наклонив голову, сказал:
– Извините... – пальцы его рук сжимались‑разжимались. Видно, непросто ему дался
жест примирения. Или для истинно воспитанного человека он и ничего не значил?..
Но это был первый случай в офицерской жизни Миронова, когда незнакомый офицер,
по‑видимому, осознав свою вину, решил таким образом загладить ее.
Филипп Козьмич оторвался от чашки, быстро встал и пристально посмотрел в глаза
штабс‑капитану, который гордо вскинул голову. И они как‑то сразу же прониклись
обоюдной симпатией. Друг друга поняли – и как трудно было решиться
штабс‑капитану на такой шаг, и что казачий офицер достоин подобного жеста.
– Прошу вас... – Миронов любезно протянул свою плохо гнувшуюся руку, указывая на
стол, на котором аппетитно парил самовар. – Откушайте чаю. Иван, – крикнул
ординарцу Миронов. – Быстро чашку с блюдцем!
– Спасибо. Не откажусь. – Перед тем, как сесть за стол, он отрекомендовался: –
Штабс‑капитан Нестеров. Петр Николаевич. Командир одиннадцатого корпусного
авиационного отряда.
– Очень рад, – отозвался Миронов, в свою очередь отрекомендовался: – Подъесаул
Миронов. Филипп Козьмич. Командир казачьей сотни разведчиков. Следую в
расположение полка.
– Миронов... Миронов... Русско‑японская война... «Нарождающийся герой Тихого
Дона»... Верно?
– Почти что... Нестеров... Первая в мире «мертвая петля» на «Ньюпоре‑IV». Ровно
год назад, август, 1913 год. Киев. Святошинский аэродром. Герой воздушного
океана. Верно?
– Почти что... – плотно сжатые губы штабс‑капитана впервые тронула улыбка.
Оба облегченно рассмеялись. Потом разговорились, будто они давным‑давно знали
друг друга. Такое случается с настоящими мужчинами. Особенно на войне, в боевой
обстановке, когда жизнь измеряется мгновениями и каждая такая встреча ценится на
вес золота.
Штабс‑капитан был невесел и поведал, что его авиационный отряд придан 3‑й армии,
которой командовал генерал Рузский. Нестеров летал каждый день, утром и вечером.
А 12 августа совершил три полета. Это было под местечком Броды. От усталости
упал в обморок... Штаб 3‑й армии находился в Жолкиеве. То ли по этой причине, то
ли, как впоследствии выяснилось, совершенно по другой, над городом каждое утро
появлялся австрийский самолет «Альбатрос». Генерал‑квартирмейстер армии
генерал‑майор Бонч‑Бруевич был недоволен и все время выражал неудовлетворение
действиями летчиков во главе с Нестеровым, который имел на вооружении лишь
пистолет Маузера. Что же можно сделать? Гоняться за «Альбатросом», стреляя из
пистолета? «Ну придумайте что‑нибудь!» – раздраженно сказал однажды генерал.
Штабс‑капитан Нестеров дал ему честное офицерское слово, что завтра австрийский
самолет перестанет летать над городом.
– И вы заставили самолет не летать? – с интересом спросил Миронов.
– В том‑то и дело, что честное слово я дал генералу только что... Сегодня
вечером. А завтра должно наступить утром... Надеюсь, вы понимаете мое
состояние?.. – Нестеров, подперев ладонями подбородок, глубоко задумался и,
кажется, был далек от всего, что его окружало.
Филипп Козьмич удивленно смотрел на необыкновенного человека и по своей
природной деликатности не смел расспрашивать: как же штабс‑капитан заставит
вражеский самолет перестать летать? Легко сказать... Это же не на земле, а в
небе... А может быть, он пойдет на смертоубийство?! Как японский камикадзе? Но
тех ведь специально готовят... Да и к тому же набирают в специальные школы
юнцов... А его новый знакомый – взрослый человек, здравомыслящий. Командир
авиационного отряда. Может быть, он кого‑нибудь из подчиненных пошлет на
выполнение этого деликатного и опасного задания?.. Наверное, так и будет – не
сам же полетит стрелять из маузера? А если сам, то сейчас, наверное, обдумывает,
как это сделать – слово‑то дал. Офицерское.
Словно отвечая на немой вопрос Миронова и высказывая вслух свои думы, Нестеров
негромко сказал и одновременно показал ладонями, как он это будет делать:
– Ударю сверху... Наберу высоту и...
– Как коршун на куропатку! – весело добавил Миронов.
– Совершенно верно, – вскинув глаза на Филиппа Козьмича, подтвердил Нестеров.
– Только ведь можно и промахнуться... – усомнился Миронов.
– Вы правы – можно.
– Ну, и тогда как же?..
– Миг – и ничего нет... От меня ничего не останется. Только память. Пока близкие
люди будут помнить – я буду жив... – как‑то невесело усмехнулся Нестеров.
– Да‑а... Выходит, собьете вы австрийца или не собьете, а самому придется падать
на землю, так, что ли?
– Почти что так. Правда, по моим расчетам, можно спасти свой самолет, а значит,
и самого себя. Но шансы невелики...
– Чертовщина какая‑то! – Миронов зло выругался и вскочил из‑за стола. Быстро
начал ходить по комнате.
Иногда бросал косые взгляды на Нестерова. Это как же получается, сидит блестящий
офицер, легендарный летчик, и завтра из‑за какого‑то паршивого австрийца надо
идти на верную смерть?.. Ну а сам‑то он не в таком ли положении? Там ведь на
земле. Можно и обмануть врага. Ускакать. Укрыться... Какой‑никакой выход есть. А
в небе?.. Там куда денешься? Не иначе как к господу богу... И может быть,
впервые Миронов ощутил нелепость войны. Ее странную жестокую и нелепую
сущность...
– Извините, что вас втянул в свои проблемы...
– Какие могут быть извинения!.. Я понимаю, что нравственные критерии вечны –
совесть, достоинство, честь. Самопожертвование. Но в данном случае ведь нет
необходимости идти на смертный шаг!.. Черт побери эти генеральские амбиции!.. И
выхода нет – не пойдешь же к этому самому Бонч‑Бруевичу и не скажешь: сними
данное слово. Как заклятье! Пленники чести!.. Я просто вас запру в доме,
поставлю караул из казаков и прикажу не выпускать. Они это умеют неплохо делать.
– Дружба – это награда. Я искренне рад, что, может быть, последний вечер проведу
с хорошим человеком... «Весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах
переживет...»
– «И тленья убежит...» – продолжил тихо Миронов. – Почему вы так на меня
смотрите?
– Когда вы пригрозили, что запрете меня и приставите казаков для охраны, я
принял как должное, потому что читал, что «Миронов – это вызов, пламя горящего
костра, которое не угасить даже самому свирепому степному ливню... Искусный
меткий удар. Молнией вспыхивает лезвие шашки, со свистом рассекает воздух.
Блестит. Искрится на солнце потемневшее серебро... Это донской казак Миронов
несется на врага...» А теперь удивила в вас поэтическая душа. Значит, в человеке
все может жить? И страшный, неотразимый удар шашки, когда голова противника
скатывается с плеч, и душа, отзывающаяся на нежность и печаль...
– Как золотая пыльца на пальцах рук твоих витает, кружится и блестит... Как взор
прекрасных глаз, припудренных солнечными лучами, обещает счастье и покой... –
негромко отозвался Миронов и так же негромко продолжал: – А ведь вместе с
отрубленной головой наступает конец света – был вроде человек, и нет его... И
каждый из нас берет себе право убивать один другого. И все это освящается...
любовью к Родине. Не находите ли вы странным такое состояние ума и души?
– За убийство человека Родина обещает нам все, и даже небо в придачу... Человек
устроен так, что он сначала верит вещам, а потом – духу. И как бы он ни
храбрился, а за убийство врага начинает ненавидеть того, кто послал его на это
мерзкое дело, а потом казнить себя, унижать, растаптывать... Потому что совесть,
по‑видимому, начинает так мучить душу, что она ни в чем не находит спасения...
– Значит, права древняя мудрость: «Не убий». И пока глаза горят огнем доброй
мысли и высокой мечты – не порвется связь времен... Поэтому прошу вас,
откажитесь от своего безумного плана. Переломите себя. Остановите свою гордыню,
сделайте в этот краткий миг прозрения – добро. Не откладывая на потом. Именно в
этот краткий миг...
– Вы правы. Но рвать цветы по весне любой может, но не каждый станет пахать
землю, сажать их и выращивать... И потом, как говорил Наполеон, человек может
пойти на смерть даже из‑за пуговицы, если будет знать, что соотечественники
станут его прославлять...
– Где‑то я читал, что талант жить – это иметь доброе сердце и крепкую волю.
– Охотник убивает тридцать девять медведей, а сороковой убивает охотника.
– Силе зла необходимо противопоставить силу добра. Культура и человек. Война и
мир... Кто над собою власти не имеет, может ли он поучать истине других?
– Удача и счастье сами по себе не приходят. За все надо платить. Причем иногда
самой дорогой ценой.
– Согласен. Только быть счастливым – великая тайна, над которой бьется все
человечество.
– Долг... И он, может быть, заложен во мне, как бескорыстная потребность души?
Как священный огонь патриотизма. И потом, как сказал поэт: «Здесь нужно, чтоб
душа была тверда; Здесь страх не должен подавать совета».
– Долгом можно разрушить самые светлые мечты. Если что‑то нехорошее случится
завтра, то виноватым буду лично я, подъесаул Миронов.
– Спасибо, друг, – Нестеров порывисто встал, протянул руку Филиппу Козьмичу и
крепко пожал.
– Иван, кликни хорунжего Калмыкова... Подарим казачью песню штабс‑капитану Петру
Николаевичу Нестерову. – И Миронов высоким голосом запел:
За курганом пики блещут,
Пыль клубится, кони ржут.
И повсюду слышно было,
Что донцы домой идут...
Утром неожиданно для казаков Филипп Козьмич приказал отложить седловку коней и
оставаться на своих местах до особого распоряжения. Никто не знал, чем это было
вызвано. Сам он об этом ни с кем не говорил. С раннего утра озабоченно и
молчаливо ходил возле коновязи, внимательно всматриваясь в небо. Вот уж и солнце
подтягивалось к «дубу» и ласково начинало пригревать, надо бы отправляться в
поход, пока оно совсем не стало припекать, тогда лошадям будет трудно по жаре
преодолевать марш‑бросок. Но при всегдашнем бережливом отношении к коню сегодня
его, кажется, такая проблема не интересовала. Подчиненные не смели нарушить его
необъяснимое молчание и явное нежелание с кем бы то ни было разговаривать. Была
у Филиппа Козьмича такая особенность, когда он всем своим видом давал понять,
что к нему в данную минуту лучше всего не подходить и ни о чем не спрашивать.
Прежде чем Миронов увидел самолет в воздухе, он услышал крики казаков: «Гляди,
братцы, летит!..» «Стреляй!..» – крикнул Филипп Козьмич, не сознавая, кому
предназначалась его команда. Но казаки его голос услышали и открыли
беспорядочную стрельбу по вражескому самолету. «Альбатрос» делал виражи вокруг
поместья барона Розенталя. Уж не хочет ли он бросить бомбу на лошадей сотни
Миронова, мирно стоящих у коновязи?..
Но вот в небе появился еще один самолет. Все вокруг закричали: «Наш «Моран»
поднялся!.. Сам Нестеров!.. Сейчас он австрияку всыпет!..»
«Моран» взлетел выше «Альбатроса», сделал над ним круг. По‑видимому, «Альбатрос»
заметил противника и рванулся вниз. Тогда «Моран» зашел ему с хвоста, догнал и,
как сокол бьет куропатку, ударил вражеский самолет. После того как самолеты
расцепились, «Моран» стал медленно вращаться вокруг своей оси и падать вниз.
Кое‑кто на земле подумал, что самолет планирует, но для понимающих и знающих
людей было ясно, что это вращение и падение – катастрофическое... А австрийский
«Альбатрос» как ни в чем не бывало продолжал полет в горизонтальном положении.
Но вот он неожиданно клюнул тяжелым носом, повалился на левый бок и начал так
стремительно падать, что, обогнав падающий «Моран», первым врезался в землю...
Врезался в землю и «Моран».
Для Миронова важным было узнать, кто летал на «Моране», сам ли штабс‑капитан
Нестеров, в чем он почти не сомневался, или же другой летчик? Как‑то само собою
в скорбной тишине прошелестело печальное известие, что при таране вражеского
самолета погиб легендарный летчик Петр Нестеров... Миронов вялым голосом отдал
команду: «Седлать...»
Кого же сбил Нестеров? Оказалось, лейтенанта барона Розенталя, в доме которого
провели совместный и последний свой вечер Миронов и Нестеров. И еще выяснилась
такая любопытная деталь: барон Розенталь сначала служил в кавалерии, потом
выучился на летчика, купил собственный самолет и начал на нем летать... Мистика
какая‑то... Будто нарочно соединил в себе профессии двух русских офицеров –
кавалериста и летчика. И перед вечным расставанием друзей заставил их
переночевать в своем имении...