ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
2
Память очищает душу и сердце, но она и жестока, и беспощадна, и не знаешь, куда
девать разбуженную совесть: то ли краснеть‑бледнеть, то ли вскакивать с
насиженного места, будто под тебя сыпанули раскаленных до белизны углей.
Особенно когда ты остаешься один, когда никто за тобою не подсматривает,
окунаешься в кажущийся сладким сон с надеждой и ясной душой. А вынырнешь –
липкая тина на лице и в сознании.
Гора Пирамида... Но разве он, Миронов, виноват в том, что произошло на этой
самой горе?! И почему именно она вспомнилась сейчас? А разве память выбирает
события, о которых ей вдруг вздумается поведать своему собственному хозяину?..
Может быть, вспомнилась просто потому, что это самое высокое место над Доном.
Вправо – станица Усть‑Медведицкая, центр самого северного округа Войска Донского,
влево – женский монастырь и собор Преображения, прямо – сам Дон‑батюшка река,
сзади – степь ковыльная, дикая и милая сердцу казака.
Вбежав на гору Пирамида, пастух Филька Миронов как бы мысленно совершил
освященный веками обычай донских казаков – крестился и кланялся в пояс на все
четыре стороны. Такой ритуал совершали уходящие на службу казаки, просили
прощения и благословения у честного народа: «Благословите, люди добрые... Прощай,
родимая моя мамашошка и батянюшка...» Возвращаясь со службы, казак тоже клал
поклоны, крестился и спекшимися, жаркими от радости и волнения губами шептал: «Здравствуйте,
люди добрые... Маманюшка, и ты, папашошка... Здравствуй, родимая сторонушка и
Дон‑батюшка река...»
Нет, нет, Филипп Козьмич, ты не уходи от ответа, коли уж вспомнил про гору
Пирамида. Да он и не уходит и вспомнил про нее не потому, что здесь открылась
самая первая страница трагедии молодых казаков и он виноват в ней... А вспомнил
просто потому, что отсюда, с горы Пирамида, пастушонок Филька Миронов командовал
даже всеми хуторянами. Невероятно? Не верится?.. Но он же всегда любил
верховодить, подчинять своей воле во всех играх, а уж сколачивать шайки
подростков и атаманить в набегах на чужие сады и бахчи – ему не было равных.
...Разрывая тишину неподвижного вечернего воздуха, откуда‑то – то ли из‑за
сторожевого кургана, то ли с горы Пирамида, сорвалось громкое хлесткое эхо,
покатилось по тополям, вербам и с треском оборвалось в Дону.
Это хуторской пастух Филька Миронов хлопает огромным конопляным кнутом с конским
волосом, вплетенным в нахвостник. Вихрастый, загорелый и босой, он ловко
изворачивается, ударяет кнутом о землю и мгновение прислушивается, блестя
большими карими глазами. Фильке особенно нравится, если звук от удара кнута
получается похожим на гром, который грохочет в степи после жарких засушливых
дней, когда исстрадавшаяся, потрескавшаяся земля, полыхая зноем, ждет
живительной влаги.
Он уверен, что никто из подростков сильнее не хлопает кнутом, и от этого в
уголках его губ дрожит горделивая улыбка.
И теперь с бесшабашной удалью, пружиня на крепких ногах, размахнувшись изо всей
силы, он хлопает еще и еще, прислушиваясь, как гулкие волны накатываются на
тишину, рвут ее непорочность и замирают где‑то в дальних, покрытых вечерней
синью садах.
Долго еще стоит над хутором ликующий перепляс, будоража оцепенение дремлющих
левад, выпуклую гладь Дона, огненной лавой прокладывающего себе дорогу среди
зеленых берегов.
Только Дон, освещенный заходящими лучами солнца, может отвлечь Фильку от
любимого занятия. Он как бы смущается, что ли, глядеть в сторону реки, иначе
залюбуется и бросит кнут. А хлопать – это значит доказывать свою силу. Можно
даже сказать, командовать людьми.
Вот Филька хлопает кнутом – выходит, стадо на подходе к хутору, и все обязаны
бросить дела свои и торопиться на прогон, чтобы встретить своих коров, с
пристрастием осмотреть их: не захромала ли, не укусила ли змея, полно ли вымя,
накормлена ли досыта, не привела ли какая из коров бугая. Ведь для многих
казачьих семей корова после матушки‑землицы – вторая кормилица.
Так иногда Фильке в его пастушечьей жизни случается покомандовать хуторянами.
Но Филька недолго держит свою власть над хутором. При всей его забиячности
сердце у него чувствительное. Оно восторгом наполняется при виде Дона, луга,
колокольни с крестами Преображенского собора и степи, у которой нет ни конца, ни
края.
Наконец Филька повесил кнут на плечо и, обернувшись, все‑таки посмотрел в
сторону Дона. Любуется им, а на хутор в это время из вечерней степи, стонущей от
цикад, наплывает тишина.
Отсюда, с высокой горы Пирамида, хорошо виден Дон... На правом его крутолобом
берегу, рукой подать, златоглавый собор Усть‑Медведицкого женского монастыря,
тяжело нависшего над рекой. Саму казачью станицу Усть‑Медведицкую не видно, она
где‑то угадывается там, за Соборной горой, по восточным склонам которой
раскидала свои левады. Зато левый берег Дона равнинный, пойменными лугами уходит
до самого горизонта. Филька не был в той стороне и не знал, что там скрывается
за голубизной пахучих трав да темных дубрав леса, по‑казачьи называемых лукой.
Видел Филька перед закатом солнца только зарницами полыхающие огненные блюдца
небольших озерков, прячущихся в крутой волне высокого девственного пырея.
И захотелось бы пастушонку взлететь с горы и, размахивая крыльями и унося на них
лучи вечернего солнца, подниматься все выше, выше, сливаясь с таинственной
лиловой далью... Да где там...
Филька еще не до конца осознал, что же его пятнадцатилетнему сердцу милей? Степь...
Дон... Луг... А кони?! Кони... Это уже не любовь, а высшее ее проявление –
страсть. Кони. Это неописуемая радость. Восторг. Отрешенность от всего земного.
Только кони, мчась косяком по степи, мелькают перед его глазами. А впереди
чистокровный дончак огненной масти красавец‑вожак. Вот бы взнуздать его и по
хутору промчаться. И чтоб она тоже увидела... Это кто же она? Ну, мало ли кто...
Луч заходящего солнца ударил по златоглавым крестам монастырского собора и
ослепил Фильку так, что аж глазам стало больно. Большой колокол разнес гулкий
благовест вокруг, призывая хуторян к вечерней молитве.
Красив собор, но в душе пастушонка вызывает он не умиление и радость, а что‑то
подобное страху. Может быть, потому, что там поселился всевидящий Бог. И вечером,
когда на степь падают ранние южные сумерки и все погружается в зыбкую темноту,
кресты собора пылают, поневоле приковывая взгляд пастушонка и как бы строго‑настрого
предупреждая: не греши!.. Ох, не греши, Филька, ох, не греши...
Ранним утром тоже, когда еще ночь не успела совсем убраться из хутора и только
что взошло солнце, главы собора пылают, правда, как‑то мягко, умиротворенно, что
ли, и будто по‑доброму Фильку с табуном провожают в степь: с Богом, Филипп
Козьмич. Но все равно помни о грехе, ибо ответ за все содеянное, в числе всех
страждущих на этой грешной земле, придется и тебе держать перед Всемогущим... За
каждый шаг. За каждый прожитый день.
Ну а чего он, Филька Миронов, скажем, сегодня такого недозволенно‑греховного
совершил? Только честно? Как на духу?.. А как же иначе... Стащил самый большой
арбуз с бахчи аккуратно прикопанный заботливой рукой бахчевника... Еще что?
Когда табун в полуденный зной стоял на стойбище у речного переката, Филька успел
обтрясти яблоню в саду у одного злого и жадного казака. Но это грех, так сказать,
половинный. Как это? На спор с пацанвой дело сотворено. Ребятня подзадоривала,
что, мол, не влезешь в сад к этому лютому казаку. Конечно, если откровенно
признаться, то страшновато было... Значит, получается всего полгреха. Еще что?
Да ты, Филька, не тяни. Грешить, так ты быстрый, а виниться – язык отсыхает?..
Ну, ладно, заругался черным словом на рябую прокудную коровенку. Да и коровенка‑то
если бы стоящая была, а то так – паскуда да и только. Все? Нет, постой, постой.
А кто из листьев донника пытался скрутить цигарку и, кресалом высекая искры,
пробовал зажечь трут и прикурить? Так не прикурил же! Ну и что, а пробовал. Все
равно грех.
Да‑а, соблазнов много, а ответ перед Богом держать придется ему одному. Так ведь
никто же не видел и никто Ему не докажет. Рядом никого не было. Степь да
бессловесная скотина. Все верно. Но Он ведь сам видит все. Неужели и
затерявшегося в необозримой донской степи пастушонка?!
Что всего неприятнее для Фильки, так это Его неусыпная слежка. И еще не менее
неприятно ему то, что отвечать придется не только за то, что натворил, но и за
то, что подумал о греховном. Вот ведь подумал о греховном вчера, когда на
прогоне повстречал Гальку, дочку богатого хуторянина. Да ничего Филька
греховного не подумал. Ну а все‑таки?.. Смотрел, не отрывая затуманенного
взгляда?.. Смотрел, смотрел... Куда смотрел? Туда, куда грех смотреть. Будто Он
так тебе и поверил, что ты смотрел на юбку, которая вылепила Галькины крепкие
округлые колени. Или на то место, где груди ее вырывались из‑под ситцевой
кофтенки... А припухшие губы ее были алее утренней зари и, кажется, от этого
весь день на его собственных губах пряно пахло то ли чабрецом, то ли горькой
полынью... А то вдруг в лицо ударял запах тополевых сережек, отмытых весенним
дождем... И он жадно вдыхал этот аромат, будто, запрокинув голову, пил дождинки
вместе с синевой неба.
Эх, была не была! Филька чему‑то улыбнулся, развернул конопляный кнут с конским
нахвостником на конце и изо всех сил хлопнул: хуторяне, бросайте все дела – и на
прогон. Потому что пока неизвестно, приснятся ли пастушонку среди жизненных бурь
в большом и сложном мире беспамятство этих дней, душистые задонские луга, костры
ночного, храп коней, полыхание грив, куда вплетается ветер с луной, и страх
темноты, уходящий вместе с утренней зарей. Но уже теперь он точно знал,
чувствовал, что лиловая даль приречных лугов и голубизна степных пахучих трав и
лазоревых цветов, навсегда оставляющих еле уловимый аромат на губах, будут вечно
звать его из‑за тридевять земель... домой, в родной хутор на берегу Дона. Домой,
домой...
А пока у Фильки, кажется, еще впереди быстрая тропинка детства. И он не очень‑то
задумывается, куда она его выведет. Тем более что у него сегодня удачливый день
– в степи убил змею гадюку. А за это, Филька точно знал, с человека Бог снимает
сорок грехов. Так что на всякий непредвиденный случай нарушения церковных
заповедей у него кое‑какой запасец еще есть.