ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
9
Филька быстро подошел к своей хате. Он оглядел ее и словно впервые заметил
провалившуюся трухлявую крышу, маленькие невзрачные оконца, обвалившуюся
завалинку. По скрипучим прогнившим ступенькам поднялся в сенцы, где была его
постель, и осторожно, чтоб не беспокоить мать, прошел в свой угол.
– Сынок, ты вечерял? – мать вышла из горницы. Она ждала сына, и все переживания
ее выразились в вопросе – сыт ли он или голоден?
– Да, мама... – Он сглотнул слюну, чувствуя, как от солнцепека и голода стучат в
голове мелкие молоточки. Ведь все равно не скажет матери, что в рот ничего не
брал. Дома ничего нет, а ей лишнее беспокойство.
– Ты чего нынче хмурый какой‑то? Или прихворнул? Обидел кто‑нибудь?..
– Ты же знаешь, я еще никогда не болел и не уставал. – Он слабо улыбнулся. – Уж
таким, наверное, двужильным уродился... Спать хочу, маманя...
– Ложись, сынушка, ложись, моя чадушка. Ты ведь сроду не высыпаешься. – Она
заботливо укрыла его старенькой дерюжкой, перекрестила и осторожно прикрыла за
собою дверь.
Филька долго лежал с открытыми глазами. Перед ним стояла девушка. Далекая,
недоступная. Неясным желанием и тревогой билось сердце... Вся в белом, стоит на
высоком кургане и взором нежным и ласковым смотрит на него. Радость наполняет
сердце Фильки, он готов кинуться навстречу...
– Филька... Сынок!.. Вставай, заря занялась, – будит его мать.
Филька слышал голос матери и делал усилие встать. Ему казалось, что он уже на
ногах, что он почти собрался и вот‑вот выйдет за порог, вдохнет знобкий,
предутренний холодок и пошагает по мягкой прохладной пыли. Но веки его
оставались плотно сомкнутыми.
– Вставай! Вставай! – раскачивала его за плечо мать.
– Встаю... – сонно бормотал Филька. Но тело не подчинялось его воле, и он,
расслабленный, снова валился на бок.
Мать начинала сердиться. Ей жалко будить сына. Дать бы мальчонке хоть разочек
позоревать... Но что поделаешь? Нужда заставляет сына идти к заспанной хозяйке,
отбывающей черед, и есть чужой хлеб. Пастухи первыми из бедняков вступают на
заре в борьбу с нуждой. Хотя и говорят в народе, что кто рано встает, тому
здоровье и богатство сам бог дает, хату же Мироновых много лет обходит эта
житейская мудрость.
– Вставай, сынушка...
Чтобы не огорчать мать, Филька, напрягая силы, рывком оторвался от теплой
подстилки:
– Видишь, я совсем не хочу спать...
Сборы были недолги: в чем спал, в том и дневал. Он взял висевший на стене кнут,
перекинул его через плечо и вышел во двор.
Роса хрусталем дрожала на траве, на листьях деревьев. Воздух чистый, свежий,
благоухающий нежными запахами любистков и мяты, доносился из палисадников.
Дышалось легко, свободно. Через загрубелые подошвы босых ног проникал холод,
забирался под залатанные штаны из суровины и мелкими мурашками полз по спине.
Греясь на ходу, Филька подошел к дворовым воротам зажиточного казака Пустовалова
Ивана Трофимовича. Была его очередь кормить ныне пастуха. С папиросой в зубах, в
теплой фуфайке и добротных ботинках возле ворот стоял сын Ивана Трофимовича,
Сашка, приехавший из станицы Усть‑Медведицкой. Там он учился в гимназии. Днем, в
самое пекло, когда жара достигает наивысшего накала, он выспался до одури в
прохладной с закрытыми ставнями горнице, поэтому сегодня встал рано. С
наслаждением потянулся:
– Хорошо, черт возьми!..
Сашка приехал на летние каникулы отдохнуть, вволю отоспаться, загореть. Однажды
он устроил на хуторе целый переполох. Поздним утром, когда солнце поднялось «в
дуб», он вышел во двор в одних трусах и, развалившись на траве, начал принимать
солнечные ванны. Как будто ничего необыкновенного на первый взгляд не случилось
– молодой парень загорает... Но казаки понятия не имели, что за одежда такая –
трусы. И на людях показываться обнаженным, кроме мест для купания, почиталось
верхом неприличия, почти грехом. Купались мужчины и женщины порознь, снимали с
себя платье и, прикрыв рукой срамное место, бросались в воду. Иногда парни,
дурачась, захотят посмеяться над девчатами, подкрадутся к месту их купания,
утащат платье, и тогда девчата часами мокнут в воде, визжа и проклиная
озорников.
Даже в жару, на полевых работах, казаки не снимали рубах из суровины, которые,
несмотря на свою сверхпрочность, расползались от пота на их натруженных спинах.
А бабы укутывались так, что, казалось, задохнуться можно, и только щелки,
оставленные для глаз, спасали их – туда проникал воздух.
А тут на тебе, во дворе лежит голый казак и загорает. Эта весть быстро облетела
хутор. И вот уже любопытные глаза заблестели сквозь неплотный плетень,
огораживающий подворье Пустоваловых.
Подбежала бабка Меланья, без которой ни одно событие хутора не проходило, и,
тыкаясь в плетень носом с красной загогулиной на конце, ударяя себя по высохшим
бедрам, громким шепотом запричитала:
– Бабоньки, срамота‑то какая, почитай, голый валяется! Ей пра, без порток
лежит... Господи Иисусе... – Бабка перекрестилась, сплюнула от возмущения и
потрусила оповещать хутор.
А древний дед Архип ударил палкой по колышку плетня, строго сказал, обращаясь к
Сашке:
– Хоть ты и науки аж в самой станице проходишь, едят тебя мухи с комарами, а
позорить казачество тебе не дозволено. Сей же час одень портки и ступай с глаз!
Когда говорят старшие – это закон; Под десятком пар насмешливых глаз Сашка как
ошпаренный вскочил, схватил подстилку и под свист и улюлюканье хуторян бросился
в курень.
В каникулы Сашка мечтал сблизиться с нареченной ему невестой. Давно Пустоваловы
и Кушнаревы решили породниться. Сейчас, стоя у дворовых ворот, Сашка смотрел
куда‑то на верхушки верб в леваде, где горланило потомство грачей, и перебирал в
памяти краденые встречи, проведенные со своей юной и пугливой невестой:
«...Подрастет. Пообвыкнет... Галя... Ах и красивая же... Какова‑то еще будет...»
Оторвавшись от воспоминаний, Сашка вперился в лицо Фильки:
– Куда прешься, голоштанник? – Сашка криво усмехнулся и глянул на засаленные до
блеска Филькины портки из суровины с большими одутловатостями на коленках,
которые при ходьбе перекидывались справа налево, на посиневшие от холодной росы
в цыпках ноги, прищурился и, презрительно сплюнув под ноги, лениво сквозь зубы
процедил: – Пошел прочь! Шляются тут... Стянуть хочешь чего‑нибудь? – Сашка
загородил дорогу, выставив руку с удочками.
– Я к твоей матери, ее очередь кормить...
– Еще чего захотел – кормить... Много вас тут дармоедов шляется... Вот спущу с
цепи Трезора, он тебе живо гуньи облатает!
Восемнадцатилетний Сашка был на три года старше Фильки. Держал себя нагло и
вызывающе, избалованный, воспитанный в богатстве и сытости.
– Не пустишь? – Глаза Фильки сверкнули недобрым огоньком, руки нервно перебирали
ручку кнутовища.
– Ты еще грозить будешь? – фыркнул Сашка и ударил Фильку связкой удочек.
Филька отскочил назад, развернул кнут и вытянул им Сашку по спине. Взвизгнув,
Сашка кинулся к плетню, выдернул кол и бросился на Фильку:
– Убью!.. – Он размахнулся и запустил кол в Фильку. И если бы тот не вскинул
быстро руки вверх, защищаясь, то кол угодил бы прямо в голову.
– Ну, гад!.. – не помня себя, не замечая, как струйка крови потекла из
рассеченного виска, Филька с силой хлестнул Сашку кнутом, наверное, так удачно,
что тот, застонав, ухватился за прясла и повис на плетне. Из его фуфайки
клочьями летела вата и куски материи.
Сбежались казаки и бабы, прогонявшие скотину в табун. Алеха Харин, казак
медвежьей силы, схватил в охапку Фильку:
– Ты чего, антихрист, делаешь?..
Оправившись, брызгая слюной, Сашка подскочил и начал бить Фильку по лицу. Знал
Филька, никто не заступится за него. Как стрепеток в силках, он рвался и бился в
руках Алехи.
– Так ему, анчибалу!
– По салазкам заедь!
– Портки снимите, да хворостиной...
– Учить надо голытьбу... – В толпе давали различные советы, подтверждая жестокое
правило: за сильного да за богатого все горой встанут, а у бедного, неимущего
последнее отберут.
Вдруг из толпы вырвался пронзительный крик:
– Стойте!.. Что ж вы делаете!.. – Галя дрожала всем телом, голос ее срывался.
Она кинулась между Филькой и Сашкой и, как иглами, впилась сверкающими глазами в
нареченного ей родителями жениха.
Ошеломленный Сашка попятился, не понимая, как она посмела заступиться за голяка
и помешала проучить его как следует.
– Ну, теперь проваливай!.. Благодари бога и вон энту, сердобольную, – Алеха
глянул в сторону Гали и выпустил Фильку из своих железных лап. Пошел своей
дорогой, равнодушный ко всему происшедшему – уж больно незначительная драка
получилась. Вот когда сходятся в драке хутор на хутор, тогда Алеха с
удовольствием пускает в ход свои пудовые кулаки.
Опомнившись, Филька постоял, покачиваясь, потом собрался, рванулся с места, но,
словно что‑то вспомнив, остановился, обернулся, лязгнул зубами, как затравленный
волчонок:
– Ну, попомните меня!.. – Глаза его горели такой злобой и ненавистью, что
кое‑кому стало не по себе.
– Как‑никак сейчас навроде на драки запрет положен... – сказал Федор Васильевич
Осипов, из обедневших казаков, дом которого стоял под хуторским курганом, откуда
и пошло название «Осипов курган». – Атаман могет дознаться...
– Ты там пой Лазаря, – прикрикнул вышедший на шум Иван Трофимович. – Я тебе
покажу атамана! Вот он где у меня!..
Пустовалов сжал огромный, в узловатых жилах кулак и погрозил в сторону хутора.