ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
20
Последнее слово Филиппа Козьмича Миронова на заседании Чрезвычайного ТРИБУНАЛА 7
октября 1919 года:
«Граждане судьи, свои впечатления о пребывании в камере № 19 я занес на клочок
бумаги, который останется после меня. В первые минуты диким казалось пребывание
в этом каменном мешке. Когда захлопнули его дверь – не сразу понял, что
произошло. Вся жизнь отдана революции, а тебя посадили в тюрьму; всю жизнь
боролся за свободу – и в результате ты лишен свободы.
Обвинитель здесь приписывает мне какую‑то скромность. Но я хочу, наконец, чтобы
меня поняли не как скромного человека, спасающего свою шкуру, ибо я ее никогда
не спасал там, где голос совести этого не требовал.
В том каменном мешке около меня впервые не было ни одного врага, ни одного
человека, который помешал бы мне взять книгу более серьезного содержания. Смилга
сказал, что я не знаком с Марксом. Да, я не знаю его, но там, в заключении; я
впервые прочел небольшую книжку о социальном движении во Франции и напал в ней
на одно определение, характеризующее подобных мне людей. Дело в том, что во
Франции были социалисты, озабоченные мыслью о справедливости, всюду и везде
искавшие ее. Эти люди были в высшей степени искренние, но лишенные научных
знаний и методов.
Люди, лишенные научных знаний, идущие и стремящиеся к справедливости чувством и
сердцем, называются социалистами‑эмпириками. Таким как раз являюсь и я. В этом
мое несчастье. Не стану много распространяться об этом, тем более что многое
судебному следствию уже известно. Скажу лишь кое‑что о тех революционных
выступлениях, которые совершил в течение своей жизни.
1. В 1895 году, когда еще был нижним чином, один из начальников необоснованно
вычел из моего 9‑рублевого жалования 6 рублей. Я возмутился против этого
произвола и сказал, что застрелю такую собаку. Создались настолько неприязненные
отношения, что я был вынужден перейти на службу к мировому судье.
2. В 1904 году я имел чин сотника и был избран станичным атаманом. Тогда же
пришлось отправлять на службу безлошадных казаков. И так как приобретение
собственных строевых коней заставило б их влезать в большие долги, я, всегда
горячо защищавший интересы казачества, во время приемки лошадей сумел провести
перед комиссией общественных, но окружной атаман всех их забраковал и приказал
мне через три часа представить новых.
Узнать, почему забракованы эти вполне годные для службы лошади, мне не удалось,
и тогда я решил представить их в назначенный срок вторично. На этот раз атаман
выбрал из них 6, а остальных опять забраковал. Но через два‑три часа я снова
предъявил ему якобы новых, а фактически уже дважды признанных негодными, и
наконец‑то они были «приняты»... При этом я должен подчеркнуть то
обстоятельство, что свидетелями моего поступка были представители 18 станиц
Усть‑Медведицкого округа.
3. В свое время я решил пойти в юнкерское училище с надеждой получить на
казенный счет образование и найти под офицерскими мундирами честных людей. Но я
глубоко ошибся; они, как правило, оказывались слугами самой тяжелой реакции.
Даже на фронте русско‑японской войны командный состав не прекращал своих
бесчинств. И когда за совершенные преступления начальник 4‑й казачьей дивизии
генерал Телешов был посажен в арестантское отделение, я публично сказал
командиру полка, что «так нужно поступать со всяким начальником, допускающим
безобразия в нашей армии». За это «вольнодумие» меня «определили» в госпиталь
для нервнобольных...
4. Из Манчжурии на Дон 4‑я казачья дивизия отправилась после издания манифеста
17 октября, который русским народом был встречен как светлый праздник. Однако и
при наличии этого дарования в Уфе за революционную деятельность арестовали
инженера Соколова и приговорили к повешению. Защищая его, железнодорожники всей
дистанции объявили забастовку, а наш головной эшелон потребовал дальнейшего
продвижения. Тогда я стал разъяснять казакам, что настаивать на отправке поездов
в момент, когда идет вопрос о спасении человека, борющегося за трудовые массы,
нельзя. И казаки действия железнодорожников одобрили. Эшелон оставался в Уфе до
тех пор, пока не помиловали Соколова.
5. На Дону я жил лихорадочной жизнью. По окончании войны с Японией на Дону стали
мобилизовать казаков на внутренний фронт, иначе говоря – для борьбы с
революцией. Я стал разъяснять казачеству смысл такой мобилизации. Затем окружной
сход Усть‑Медведицкого округа послал меня в Государственную Думу со своим
приговором об отказе от полицейской службы и согласии о безвозмездном
представлении земель живущим в казачестве иногородним крестьянам.
При возвращении из Петербурга в Новочеркасске я был арестован за
антиправительственную деятельность...
Вообще 1906 год для меня был очень тяжелым. Из‑за политической стычки меня
«определили» на службу в Даниловской слободе. Потом, когда возник «Союз русского
народа», я разъяснил казакам его реакционную сущность и вскоре после этого был
сослан в 1‑ю казачью дивизию под начальство генералов Самсонова и Вершинина, где
пережил страшный в отношении меня произвол. При одном столкновении на этой почве
со своим начальником я сказал ему, что он не человек, а зверь.
Таким образом, где бы я ни был, всегда, во всяком месте совершал революционные
поступки, дабы дискредитировать власть. Все это я говорю с целью показать, что
всегда стоял за справедливость, за правду и за интересы угнетенного народа...
Я опытный боец, и мне тяжело принимать на себя кличку «предатель», «изменник»...
Так называли меня белые, так меня называет теперь Советская Россия, между тем я
всегда боролся за нее и отстаивал ее интересы.
О своих детских и юношеских годах могу сказать, что характерным для моей жизни в
те годы было: одежда – с чужого плеча, обед – с чужой кухни. Именно с тех пор
мне, как выходцу из трудового народа, всегда были понятны его нужды. Потому‑то с
первых дней революции до сих пор я от него не отделялся.
Не вдаваясь в подробности множества эпизодов, которые лишний раз могли бы
засвидетельствовать о том, что я всегда стоял за советскую власть, упомяну лишь
о тт. Мордовине и Блинове, которые были моими учениками в военном отношении
(председатель суда делает замечание: «Прошу не вдаваться в такие подробности,
так как это не имеет никакого отношения к делу»). Я не буду вдаваться в
подробности, но все‑таки скажу, что когда Блинов служил под моим начальством, на
него поступил донос о том, что он контрреволюционер. Я призвал его к себе и
сказал: «Блинов, ты контрреволюционер». От страха и волнения он побледнел,
затрясся... Но я не поверил тому донесению, под суд боевого товарища Блинова не
отдал и тем спас его от неминуемой гибели. Конечно, впоследствии оказалось, что
донос был ложным, но по горячим следам ловко состряпанной клеветы суд,
несомненно, не оправдал бы его. Относитесь с таким же доверием ко мне и вы. Я
прошу вас об этом не потому, что мне просто дорога жизнь. Нет. Без доверия
советской власти она мне не нужна. Еще раз прошу вас об испытании: дайте мне
возможность остаться на позиции революционного борца и доказать, что могу
защищать советскую власть в ее самые критические минуты.
Я закончил свое последнее слово. Вы видите, что вся моя жизнь была тяжелым
крестом. И если нужно, я понесу ее на голгофу. И хотите верьте, хотите нет, но
я, крикну: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ!»
Чрезвычайный трибунал приговорил Филиппа Козьмича Миронова и десять его
сподвижников к смертной казни – расстрелу. В их числе: Булаткин, Матвеенко,
Фомин, Праздников, Данилов, Изварин, Федосеев, Дронов, Корнеев, Григорьев.
«Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, исполнение – в течение 24
часов. В силу вступает немедленно». Утром – казнь. И вот он – рассвет...
далее