ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
16
Допрос подсудимых:
Председатель: – Подсудимый Миронов, вы слышали, в чем вы обвиняетесь?
Миронов: – Слышал.
Председатель: – Признаете ли вы себя виновным?
Миронов: ‑ По всем предъявленным пунктам, за исключением некоторых деталей,
признаю себя виновным, но прошу во время судебного процесса выслушать мою
исповедь, что привело меня к признанию себя виновным, и раскаиваюсь во всем
совершенном мною. Я говорю это не для того, чтобы подкупить суд, а чтобы уйти в
смерть с определенным взглядом, что я очищен, и только это заставляет меня
искренне раскаиваться и сознавать свою вину.
Председатель: – Вы можете воспользоваться данным вам временем. Что можете вы
сказать в ваше оправдание? Предупреждаю: быть покороче.
Миронов: – Я человек беспартийный. Октябрьский переворот застал меня в
Аккермане, в 32‑м Донском казачьем полку. Я во многом не сочувствовал программе
большевиков, т. к. не был знаком с ней во всем объеме, а по отрывкам не мог
понять ее, но тем не менее я все‑таки сочувствовал этой программе и видел для
себя один исход после октябрьского переворота – бороться с контрреволюцией в
революционных рядах, отсюда ясно и мое дальнейшее поведение. Я всегда выступал в
защиту Советской власти, разъяснял платформу коммунистической партии, насколько
я сам ее понимал, сперва в полку, а затем на Дону – населению. Ко всему этому я
душевно стремился и, как известно Трибуналу, – это сквозит во всех моих речах,
вплоть до 22 числа, до того рокового случая в Саранске. Здесь, после того как я
был объявлен вне закона, у меня стали проявляться болезненные выступления против
отдельных членов Советского правительства, которые своими поступками вредили
авторитету партии и служили контрреволюции на руку. Вооруженная борьба, в
которую мне пришлось вступить на Дону, началась с 1918 года 12 мая, и с того
момента я не выпускал из рук винтовки до первого марта 1919 года, когда мне
удалось занять станицу Урюпинскую. Я тогда вел объединенную группу из нескольких
дивизий и, везде устраивая митинги, разъяснял истинное значение коммуны, ибо я
был убежден, что то поведение, которое наблюдалось у отдельных лиц, могло сильно
повредить делу и вызвать нежелательные явления вроде восстания казаков, которых
кадеты могли использовать в свою сторону. Я был не против идейного коммунизма, а
против отдельных личностей, которые своими действиями подрывали авторитет
Советской власти. Я обрисовывал все примеры очень рельефно, называл имена тех,
кто совершал те или иные преступления, указывал на примеры и факты там, где они
имели место. Я говорил, что если подобные безобразные поступки не прекратятся,
то, закончив войну с Красновым, нужно будет оглянуться на коммунистов. И вот
эти‑то нападки на отдельных личностей приняли за нападки на партию коммунистов.
И, судя по газетам, которые мне пришлось читать, я видел, что меня обвиняют в
том, в чем я не был виновен и чего я никогда не делал. Прошу трибунал обратить
внимание на то, что несчастья мои начались с первого марта. После занятия
Урюпинской мне пришлось идти в слободу Михайловскую, причем надо сказать, что в
этих боях погибли комиссар Ковалев и заведующий политотделом Чеботарев, и когда
мне пришлось оставлять Михайловское, этих политических работников не было, я
остался совершенно один. Мне приходилось выводить красноармейские части,
уроженцев этого хутора с их женами, детьми.
Был еще один случай, в котором мне приходилось принимать также непосредственное
участие при самой тяжелой обстановке. В слободе Михайловке с ее огромным
населением был созван митинг по поводу убийства офицера пятого полка. И чтобы
сгладить впечатление, произведенное кадетами, предложено было видеть меня. И я,
опять повторяю, что в такой тяжелый момент но было ни одного коммуниста, который
помог бы мне несколько ослабить сгустившуюся атмосферу. По прибытии своем в
Саранск я должен был арестовать всех тех сотрудников, у которых были найдены
деньги, взятые из казначейства. Впоследствии это дело было передано в
соответствующие инстанции. Затем мною был арестован один немецкий колонист, и
впоследствии было доказано, что он принадлежал к 23‑й дивизии. Я его отправил в
тюрьму, где он был убит.
Председатель: ‑ Прошу вас не вдаваться в такие подробности и касаться мотивов,
побудивших вас выступить на фронт.
Миронов: ‑ Итак, я хочу указать на невозможно сложившуюся политическую атмосферу
в Саранске вокруг меня. Затем распространился слух, что пал Тамбов. И зная
прежнее состояние нашего фронта, мне казалось, что кадеты могут подойти при
таком положении к Богоявленску; мне казалось, что деникинские войска вклинятся в
наше расположение в направлении Ряжска, тем более что последнее время
распространялись слухи об эвакуации Козлова. И я, получив подтверждение от
одного довольно солидного железнодорожного служащего об эвакуации Козлова, решил
выступить с наличными силами на фронт, убежденный, что я своим выступлением в
любом месте остановлю фронт. Вот тот толчок, который заставил меня выступить на
фронт, спасать его. Вот моя единственная цель и давно назревшая. В деле имеется
мое письмо к Ленину. Это, так сказать, первая моя попытка спасти создавшееся
положение. Затем я посылал телеграммы. Наконец, я хотел поехать и лично заявить
о необходимости изменения политики на Дону и в казачьих областях. Я полагал, что
со мной бы согласились. Главным обвинением против меня выдвигается неисполнение
мною приказа Реввоенсовета Республики.
Надо сказать, что когда т. Смилга говорил со мной, первый раз я дал обещание
приехать в Пензу. Но еще раз повторяю, что окружающая меня обстановка, вся
политическая атмосфера до такой степени действовала на меня, что я тогда уже не
был человеком, а был вещью; дав обещание приехать, я все же еще не мог решиться
на это. Я метался от аппарата к аппарату, пытался заказывать паровоз, несколько
раз приходил на станцию, уходил, снова возвращался. Наконец, 22‑го вечером мною
была получена записка, где говорилось, чтобы я уклонился от поездки в Пензу, так
как могу быть там арестован и дело спасения фронта погибнет. Таким образом,
потеряв душевное равновесие, я решил все‑таки выступить, и выпустил
приказ‑воззвание. 23‑го были переговоры со штабом Восточного фронта. Затем я
говорил со Смилгой и просил его выяснить положение, т. к. неопределенность его
волновала не одного меня. Я думал, что Смилга приедет в Саранск, но никакого
ответа не было ни от кого. А потом сразу я был объявлен вне закона. Тогда мне
стало ясно, что для меня один выход – идти на фронт, о чем я н объявил
собравшимся частям, указал также, что я объявлен вне закона. Я предлагал полкам
остаться, тем, которые бы не хотели идти со мною, сказав, что я отправлюсь один.
Но они сказали, что они также пойдут сражаться за Советскую власть, пойдут
спасать фронт. Такой ответ еще больше убедил меня в необходимости идти на фронт,
что я появлением своим, если положение фронта было действительно критическое,
спасу его. А потом у меня мелькало сознание, что победителя не судят, что поймут
мои душевные страдания и объявят меня законным гражданином Советской Республики.
Председатель: – Вам сколько лет?
Миронов: ‑ 47.
Председатель: – Какой станицы?
Миронов: – Усть‑Медведицкой. При царском строе был офицером. Когда была
объявлена мобилизация среди казаков для усиления полков, в целях подавления
революции, я выступал в станицах и протестовал против такой мобилизации,
разъясняя казакам ее истинное значение. Ездил с наказом в Государственную Думу.
По возвращении своем был арестован в Новочеркасске, где и просидел под арестом
девять месяцев. После этого меня почти все время преследовали и, наконец,
уволили со службы без права поступления на государственную и частную службу. В
таком состоянии я провел до революции. На войне я потерял своего сына. Это так
на меня подействовало, что я искал себе смерти на войне. В скором времени я
получил второй чин – чин есаула и Георгиевское оружие.
После революции 17‑го г. я все свои усилия приложил к тому, чтобы очистить
казачьи части от контрреволюционных элементов, особенно от генералов и казачьих
атаманов, деятельность которых была явно вредная. Я подготавливал свой полк к
будущей революционной деятельности, объясняя им значение происшедшего
переворота, знакомил их с самой совершенной демократической формой правления.
Затем я был назначен военным комиссаром Усть‑Медведицкого округа. После
октябрьского переворота, как видно из вышесказанного, все время стоял за
Советскую власть.
Председатель: – Вы в Государственную Думу прошли?
Миронов: ‑ В Думу не прошел, а был выставлен кандидатом, как народный социалист,
иначе я не мог пройти, так как казаки народ темный и отнесся бы ко мне
недоверчиво, если бы я взял чуть‑чуть влево. Казаков нужно было завоевать.
Председатель: – Вы грозили арестовать коммунистов?
Миронов: – Это был просто тактический шаг, т. к. я не хотел, чтобы кто‑нибудь
мешал мне на пути. Я сперва объявил, что Букатин и Лисин будут расстреляны, но
затем отдал приказ, чтобы этого не делали, т. к. я в принципе против смертной
казни; мною не был расстрелян ни один из арестованных коммунистов.
Председатель: ‑ Когда была написана ваша декларация: «Да здравствует российское
пролетарское трудовое крестьянство!»
Миронов: – В первых числах августа, когда мне на одном из митингов была подана
записка с вопросом: «Что такое социальная революция и как должно жить
человечество?» Вопрос был очень серьезный, и я обрисовал свой взгляд на соц.
революцию. Взгляд этот был мною изложен в письме к Ленину. Это было мое святая
святых. Затем я, познакомившись с программой максималистов, увидел, что мои
убеждения не расходятся с этой программой, и в частной беседе заметил, что я
считаю себя беспартийным, а оказывается, – принадлежу к партии максималистов.
Председатель: ‑ Говорили ли вы, что коммунистическая партия поставила себе целью
истребить казачество, что ком. партия послала политических работников, которые
ехали на Дон, чтобы казнить, расстреливать и жарить казаков?
Миронов: ‑ Да, в письме к т. Ленину я упоминал об этом.
Председатель: – В ваших материалах имеется обвинение против коммунистической
партии, что она ведет революцию к гибели. Вы писали, что врагом соц. революции
являются справа Деникин, слева – коммунисты. Вы писали, что прежде всего нужно
остановить Деникина, разбить его, что можно достигнуть только единением народных
сил, а последнее возможно лишь с уходом коммунистов, всех этих «Нахамкесов»,
«Анфельбаумов», по так как они добровольно не сойдут, то придется им
скомандовать: «Долой». Так вот, как вы это понимали?..
Миронов: ‑ Я касался лишь местных работников, отдельных членов партии, но не
касался и не имел в виду центр, т. к. понимал, что если разрушить налаженный
аппарат, то все завоевания революции погибнут. И я прошу здесь под всеми этими
названиями понимать «лжекоммунистов», против же идейных коммунистов я никогда не
шел. Я хотел только удалить вредные, нежелательные элементы. Особенно мне
хотелось очистить фронт от таких вредных лиц.
Председатель: – Вы говорите, что имели в виду местных коммунистов, коммунистов
на фронте, вредивших там. А что вы скажете, когда вы назвали Троцкого –
Бронштейном?
Миронов: – Это особенный вопрос, Когда после октябрьского переворота я стал на
сторону Советской власти, Краснов меня называл все время предателем; я же,
будучи на Дону, все время разъяснял казакам о значении нового строя, говорил о
Советской власти, о новой форме правления, в котором будет участвовать все
трудовое население. И казаки, слушая меня, соглашались со мной и охотно шли на
сторону Советской власти. Когда же увидел те безобразия и бесчинства, которые
творились коммунистами на Дону, я почувствовал себя предателем по отношению к
тем, которым я говорил про Советскую власть и призывал служить ей. Я считал, что
Троцкий является руководителем такой политики на Дону, и мне стало больно, что в
центре так относятся к казачьему вопросу. И, называя Троцкого Бронштейном, я не
имел в виду разжечь национальную рознь.
Председатель: – Что же, вы приписывали такую политику Троцкому как политическому
вождю или как еврею?
Миронов: – Как еврею. Я признаю свою ошибку.
Председатель: – Вы стараетесь доказать, что вы не были против идейных
коммунистов, но, между прочим, вы писали, что причину гибели революции нужно
видеть и в преступных действиях господствующей компартии, вызывающей общее
недовольство широких масс, и поэтому остается единый путь – свалить эту партию.
Так говорится в вашем «Приказе‑воззвании» по Донскому корпусу. Как вы это
объясните?
Миронов: ‑ Я не заявлял прямо того, чтобы свалить центр. Приближаясь к фронту, я
во многих местах слышал, как крестьяне прямо говорили, что они не будут защищать
коммунистов. И, видя такое недовольство, я счел своим долгом довести это до
сведения т. Ленина, который не был осведомлен об истинном настроении широких
масс. И, посылая ему телеграмму, я был далек от мысли повредить революции,
излагал т. Ленину лишь свой взгляд, указывал на необходимость изменения
политики, создания прочного красноармейского фронта. Насколько наши вожди не
осведомлены об истинном положении дел, я убедился, когда спросил: получена моя
телеграмма Лениным? Оказалось, что она даже не была расшифрована. А такое
отношение недопустимо в то время, когда я подал голос своей наболевшей души. В
такой ответственный момент т. Ленину не было даже доложено о моей телеграмме. Я
еще раз повторяю, что я не имел в мыслях свалить центр, а только нежелательные
элементы.
Председатель: – Скажите, для кого вы предназначали ваши воззвания, для людей,
читающих между строк, или для широких масс, неспособных разбираться во
внутреннем смысле ваших произведений. Вы обнародовали ваши воззвания?
Миронов: – Приказ не был обнародован и распространен был только по полку.
Председатель: – Могли ли вы полагать, что казаки, прочтя ваше воззвание, будут
понимать его между строк?
Миронов: – Конечно, они не могли читать между строк, но нужно понять мое
состояние. Тогда я не принадлежал себе, я не был тем человеком, который в
прежнее время силой своей воли заставлял поворачивать целые красновские полки. Я
был вещью, которую можно было бросить в любую сторону.
Председатель: ‑ Вы все время говорите, что вы были против лжекоммунистов, но ни
в одном из ваших документов не видно ясного указания, что вы не подразумевали
именно коммунистов.
Миронов: ‑ Да, я виноват в том, что в моих приказах‑воззваниях нет слова «лже»,
но, во всяком случае, во всех моих воззваниях я был далек от мысли свержения
центра.
Председатель: ‑ Не выражали ли вы сожалений, что, будучи на Западном фронте, вы
написали прокламации против еврейских погромов?
Миронов: – Нет, не выражал.
Председатель: – Не было ли в ваших прокламациях выражений, что вы идете на
«жидо‑коммунистический фронт»?
Миронов: – Нет, такого выражения я не употреблял.
Председатель: ‑ Не говорили ли вы, что с такими мерзавцами вы не будете иметь
никаких сношений?
Миронов: ‑ Нет.
Председатель: – В телеграмме Ленину от 24 июня вы писали, что необходимо создать
народное представительство. Что вы понимали под этим?
Миронов: – А понимал я так: представители от трудового крестьянства имели бы
близкое соприкосновение к советам и оповещали, и осведомляли массы о том, что
там делается.
Председатель: ‑ Вы такого мнения, что существующие советы не отражают голоса
населения на местах?
Миронов: ‑ Да, не отражают.
Председатель: – А в центре и подавно.
Миронов: – О центре я не берусь говорить и говорю только об окраинах.
Председатель: – Значит, по‑вашему народное представительство должно заменить
собой советы?
Миронов: – Нет, я понимаю не так. Народное представительство нужно для того,
чтобы услышать голос народа с мест о его нуждах.
Председатель: – Что ж, по‑вашему, между центром и местами есть какой‑то разрыв?
Миронов: ‑ Да, есть... Среди крестьянского населения большое недовольство. Они
заявляют, что у них отбирают коров, лошадей, продукты и нельзя найти виновного.
Председатель: – Кого вы имеете в виду?
Миронов: – Черемушкина, который навел большую панику на население, отбирая у
него скот, накладывая контрибуции и всячески терроризируя его.
Председатель: – Почему в декларации вы настаиваете на упразднении сотенных
комиссаров с передачей всех функций ЦК?
Миронов: – Я полагаю, что одного ЦК будет достаточно.
Председатель: – Но вы понимаете, что это требование довольно серьезное?
Миронов: – Но это не окончательно санкционировано в декларации, это, так
сказать, для самого себя.
Председатель: ‑ В вашей декларации есть пункт об устранении смертной казни?
Миронов: – Да, я естественный противник смертной казни.
Председатель: – В вашей декларации требовалось установление свободы слова,
печати, собраний, и вы это требовали для всех социальных партий?
Миронов: ‑ Для всех.
далее