ЧАСТЬ 2: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ЧАСТЬ 3: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
20
Встречи... Встречи... Встречи... Удивительные. Невыдуманные. С Виктором
Ковалевым... Второй раз они встретятся в дивизии, где начальником он, Миронов, и
но всей форме ему будет докладывать вновь назначенный комиссар... Виктор
Ковалев.
А первую встречу с ним Филька Миронов ох как ярко помнит!.. Она произошла после
драки с Сашкой Пустоваловым, когда Филька как хуторской пастух утром зашел к ним
позавтракать и получить свою долю харчей на весь долгий летний день. Но вместо
еды Филька подрался с хозяйским сынком, а потом, придерживаемый Алехой Хариным,
был сам крепко избит... Спрессованным тот день оказался. Первая встреча с
генеральским сынком Красновым и со сказочной девочкой‑феей, которой он принес в
старой отцовской фуражке вишен из чужого сада... И горячие кони рванули тачанку
с места вскачь... Фуражку выкинули из тачанки, и она шлепнулась к ногам Фильки.
Он нечаянно наступил и раздавил оставшиеся там вишни. Вишневый сок брызнул на
его босые ноги, заляпал и до того замызганные штаны. Как стало пусто вокруг и
грустно. И чего‑то жаль до слез, хотя Филька не очень‑то отличался
сентиментальностью...
После стойла, места обеденного водопоя и отдыха скота Филька переправил табун
через небольшой ерик, впадающий в Дон, и ушел с ним к Герасимову логу, а оттуда
на Харсовский пруд. И табун нынче вечером будет спускаться с противоположной
стороны от Осипового кургана.
В глухой степи одну из глубоких лощин, где бьют родники, перегородили плотиной,
посадили деревца, которые разрослись в огромные тенистые вербы, и получился
хороший, чистый пруд. Это было давно, и почему его назвали Харсовским прудом,
никто не знал. Здесь, возле него, на отводе гуляли косяки дончаков и разлатых,
жирных, свободных от работы, дичавших в степи быков. Но хуторские табуны коров и
молодняка здесь пасти строго запрещалось. Филька слышал, что запрещается, а
строго или нет, ему было неизвестно, да и нынче ему было все равно – после
утренней драки...
Не успел Филька впустить весь табун в высокий, сочный, зеленый пырей, как к нему
верхом на коне подскакал отводчик Виктор Ковалев, весь заросший густой бородой,
медный от зноя степей, по которым он носился целыми сутками, ревниво охраняя
отводные земли, первородные пастбища и казенные покосы.
Как вернулся он с действительной службы домой, так и ушел на отвод забыть горе,
которое черным крылом накрыло его курень. Бродившая по Дону шайка заскочила
однажды в хутор Крутовской. Бандиты ворвались в дом к Ковалевым, сводя какие‑то
личные и не совсем понятные для хуторян счеты с Виктором, изнасиловали
четырнадцатилетнюю дочку Нюру в одной комнате, а в другой люто издевались над
женой. Мать слышала душераздирающие крики своей любимицы, рванулась к ребенку,
но увесистый кулак одного из бандитов в висок приковал ее к месту...
Изуродованная Нюра зачахла и умерла, не дождавшись отца.
Виктор вернулся домой... Запустением, немотой, заросший лебедой и бурьяном
встретил его двор. Зияющий выбитыми дверями и окнами, курень стоял, как слепец,
пугая безжизненными глазницами.
Дрогнуло сердце казака, не знавшего страха. Он застонал, словно что‑то
надломилось в нем, медленно опустился на землю, прижался к ней лицом, рванул
руками траву и застыл в отчаянии, измученный, раздавленный, одинокий. Лежал
долго без дум. Потом затеплились воспоминания и потянулись картины его прошлой
жизни. Выл Виктор веселым, первым танцором и гармонистом. Бывало, загуляет
где‑нибудь на свадьбе с женой, и маленькая Нюра тут же. Домой идут, песни поют.
Жили дружно, в достатке. Нюра сидит на плечах отца, вцепившись в его чубатую
голову, и говорит... говорит... Виктор блаженно улыбается, держит Нюру за теплые
ручонки.
– Где ты?.. – стон вырвался из груди, но облегчения не принес. Безразличный,
почерневший, чужой, бродил он, как привидение, по куреню, леваде.
Вокруг ключом била жизнь. Сдобренная и обильно политая казачьей кровью, земля
давала невиданные урожаи. Хуторяне богатели, наливались хозяйским соком. Лишь
Виктор, как чумной, бродил ни к чему не прикладывая рук. Добрые люди
посоветовали ему уйти из хутора, забыться в работе вдали от тех мест, что
напоминают о тяжелом горе.
Далеко он не ушел, видно, сил не было, да и от себя далеко ли уйдешь? Нанялся
Виктор отводчиком. Все время проводил в степи, без людей, дичал, не находя
лекарства разбитому сердцу и потрясенному уму.
Старый, выгоревший от солнца и ветра казачий кафтан сидел колом на его сутулых
плечах. Весь он был кряжистый, лохматый, как матерый степной волк, страшный в
своем горе и одиночестве. Чаще всего он был зол и жесток, тогда его что‑то
душило, он синел и, как рыба на берегу, задыхался, глотая воздух.
Искал он, но пока не нашел тех, кто надругался над его жизнью...
– Ты как суды попал?.. – глаза Виктора дико сверкнули, и он, страшно
выругавшись, замахнулся ременным арапником.
– Дяденька, не бей!.. – Филька крикнул каким‑то не своим голосом, может быть,
мгновенно оценив силу арапника, от которого может и не встать, или по .какой
другой причине, но видя, как арапник отводчика повис в воздухе, уже тише
добавил: – Меня нынчика уже били... – Филька хотел было всхлипнуть от боли, от
перенесенного унижения, стыда, наконец, голода, сводившего ему живот, но не
смог. Уж слишком часто пришлось бы плакать от всего, что с неумолимой
жестокостью, недетским грузом давило на его плечи.
Виктора как ножом полоснуло от этого ребячьего крика: «Вот так и моя дочушка,
наверное, просилась...» И он, может быть, впервые за долгие месяцы, проведенные
на отводе, стыдясь своей неоправданной жестокости, медленно опустил арапник,
повернул коня прочь.
Филька, ошеломленный происшедшим, увидел сутулые плечи Виктора, колыхавшиеся как
в мареве среди высокой травы л удалявшиеся все дальше и дальше.
То ли движимый чувством благодарности к этому суровому человеку, то ли чутьем
понявший какое‑то тяжелое горе его, Филька сам не знал, да и времени не было,
чтобы разбираться, а только он сорвался с места и кинулся вдогонку Виктору.
– Дядя! Дяденька! Подождите! – кричал он, легко перепрыгивая через высокий
колючий татарник.
Виктор ехал молча, не оборачиваясь. Когда Филька забежал впереди коня, его
изумленным глазам предстала необычайная картина: на выгоревших ресницах
объездчика дрожали две крупные капли, другие стекали по задубелым щекам, а он,
как сквозь туман, невидящими глазами глядел куда‑то вдаль. Так, наполняя глаза,
слезы срывались с ресниц и медленно одна за другой бежали в его спутанную, давно
не стриженную бороду.
Пораженный виденным, Филька молчал. Виктор ничего не видел и поэтому молчал,
только чувствовал, как что‑то рассасывается в груди, годами зачерствевшее,
страшное, больное. Становилось легче дышать: «Что это?.. Сон?.. Нет‑нет... Ах,
пастушонок... Надо вернуться к нему, а то еще перепугается...» Он вытер тыльной
стороной руки глаза и как‑то по‑новому взглянул на сверкающий перед ним мир.
Виктор потянул за повод коня и встретился с устремленными на него глазами
Фильки.
– Ты чего... сынок? – Виктор не узнал своего голоса. Был он грубый, но какие‑то
нотки задушевности и теплоты вдруг зазвучали в нем помимо его воли.
– Ничего... Так... – Филька опустил глаза и черными пальцами ног зажимал
стебельки пырея и вырывал их из земли.
Виктор посмотрел на его босые ноги, замызганные портки, смуглое худощавое лицо
подростка с туго натянутой на скулах кожей, и жалость поползла к его огрубевшему
сердцу, теперь вдруг размягченному.
– Ты откуда?
– С хутора Буерак.
– А чей будешь?
– Миронов.
– Каких это Мироновых?
– Папаню зовут Козьма Фролович.
– Не может быть!.. – воскликнул Виктор. Волнуясь, он выпрыгнул из седла,
заторопился к Фильке, крепко обнял его за худые плечи, прижав к пропахшему потом
и травой кафтану:
– Марусин сын?
– Ага... Отец уехал в Усть‑Медведицкую наниматься и работники, а мы с мамой и
братом в хуторе остались.
Виктор немного отстранил от себя Фильку, всмотрелся в него, и перед ним
воскресли живые черты Козьмы Миронова, его друга и однополчанина, молодого,
цветущего, красивого казака с хутора Буерак: «Жизнь... Юность... пронеслись они
по чужим степям и дорогам, молодость отзвенела, как весенние ручьи. Стар стал?..
Жил ли я?.. Вот уже и ростки нового казачьего племени появились...»
Больно сжалось сердце Виктора... Наверное, правильно старые люди говорят, чтобы
пришло выздоровление – надо почувствовать боль.
После своего потрясения Виктор забыл не только боль, дорогу к своему
другу‑однополчанину, но забыл и себя, словно заживо ушел из жизни. В волнении
покусывая стебелек пырея, он глядел на Фильку широко раскрытыми глазами и
чувствовал, что жизнь идет где‑то стороной, мимо него. Мысли теснились, путались
в голове: «Значит, устал?.. Так... Без борьбы отошел в сторонку, отдал кому‑то
все, что кровью и смертью завоевано твоими родными, друзьями. Иначе почему же
сынишка твоего друга‑однополчанина сейчас пастух хуторского табуна, чужого
табуна? Значит, самый последний человек? «За это ты царю‑батюшке служил верой и
правдой? Достойно ли занятие пастуха донскому казаку?..»
Спазмы сжали горло, на жилистой шее вздулись вены, опять что‑то засасывающее,
тягостное навалилось на его могучую грудь. Он задыхался...
Филька потянулся, как растение к свету, к этому угрюмому казаку, инстинктивно
почувствовал в нем защитника и покровителя. Еще не зная, кто сидит перед ним, но
чувствуя впечатлительной душой доверие к нему, Филька рассказал все, как было...
– Подлецы! – скрипнул зубами Виктор. – Ничего... Мы им еще покажем... Не горюй!
Есть хочешь?
– Хочу, – Филька только сейчас вдруг с особой остротой почувствовал голод и
откровенно признался в этом.
Виктор торопливо расстегнул кожаный подсумок, достал кусок сала и краюху
пшеничного хлеба.
Филька с жадностью набросился на еду.
Филька и Виктор не заметили, как подкрался вечер. Солнце уже скрывалось за
вербами на плотине Харсовского пруда. Листья блестели золотом от просвечивающих
сквозь них лучей. Быстро собрали табун, выгнали его на большак и он, не
торопясь, медленно потянулся в направлении хутора. Даже самые прокудные и жадные
коровы не хватали по сторонам – уж больно сытно, вволю наелись отводовской
травы.
Приотстав от табуна, Филька в поводу вел коня. Виктор заложил руки за спину,
молча шел и взором задумчивым, посветлевшим впитывал красоту и прелесть
наступающего летнего вечера в степи.
Ветер утих совсем. Даже листочки травы не шелохнутся, замерли, усталые от зноя,
ожидая освежающей росы.
Звонко и тревожно стрекочут ночные сверчки. Позади, в пруду, глухо стонут
водяные быки. Из‑под ног с шумом вылетела стая куропаток, разрезая воздух,
стремительно бросилась в сторону и исчезла за высоким донником.
Справа, вдоль Герасимового лога, сплошной ковер диких, ярких полевых цветов.
Воздух чистый, душистый, прозрачный.
Откуда‑то доносится тягучая казачья песня. Слышно, как кто‑то точит бруском
косу, потом начинает косить траву. Где‑то скрипят немазаные колеса арбы, и
ленивое, неторопливое «цоб‑цабе» слышится за дальними наделами. Звуки
отчетливые, ясные. Из хутора доносится перезвон колоколов к вечерне.
Догорает вечерняя заря и золотым отливом покрывает колосящиеся хлеба, горит
пожаром на высокой церковной колокольне.
Всюду широта, простор. Есть где размахнуться, силушкой тряхнуть. Как хороша
вечерняя степь, как она мила и дорога сердцу казака!
Степь. На десятки, сотни верст степь, степь...
– Вот, дяденька, – кивнул Филька на верхушки верб, показавшихся из‑за горы, – и
наш хутор. А вы с какого?
– С Крутовского. Когда‑нибудь все узнаешь. До свидания. Жди в гости. – Виктор
крепко, как взрослому, пожал руку Фильки. Глаза его заискрились под лохматыми,
нависшими бровями. – Мы, сынок, еще повоюем! – Он развернул дончака и ускакал в
степь.
Филька смотрел грустными глазами вслед: «Кто он? Куда в ночь, бесстрашный, один
поскакал?..»
далее